Офицерский корпус Русской Армии. Опыт самопознания

В ряде статей «Остановите бегство!» я писал о причинах этого страшного явления. Офицерские столкновения с публикой дают повод отметить еще одну, может быть, главную причину. Офицеры бегут из армии от унизительных нравственных условий, которые сложились в последние годы. В течение ряда лет на военное дело, на военных людей, на культ военной чести идет открытая травля в литературе, в печати, на сцене, в школах, в обществе. Штатской стихии дан простор заливать собою и гасить огни военного героизма. Правительство наше, давно потерявшее военный дух и сделавшееся буржуазным, охладело к армии. Старинные попечения о культе войны признаны излишними. Сословно-военные привилегии сравнены с гражданскими. На военных само правительство смотрит как на чиновников по найму. Если не разрешено военным носить гражданское платье (хотя сколько раз порывались это сделать), зато целые сословия штатских людей — юристов, учителей, акцизников, податных, земских и пр. одели в военные мундиры. Нацепили им погоны, навесили даже оружие! Рыцарей крови густо перемешали с ремесленниками чернил, неуважение к крапивному семени в народе распространили и на офицерский корпус. Устанавливая казенные оклады, многие штатские должности поставили по содержанию и чинопроизводству выше военной службы. Какой-нибудь врач или следователь движется по лестнице рангов вдвое скорее офицера. Какой-нибудь горный инженер или путеец шагает втрое скорее по лестнице окладов. Какой-нибудь учитель достигает заветного титула «превосходительства» втрое скорее офицера. Военное сословие, создавшее империю, двести лет громившее ее врагов, постепенно отошло в глазах власти на второй план, даже на третий. Министр финансов с водочной монополией гораздо влиятельнее военного министра. Задолго до маньчжурского разгрома военный министр требовал на восстановление армии три четверти миллиарда — министр финансов отпустил ему лишь четверть. Даже пути сообщения ставятся выше обороны. На верхах правительства как будто утратилось уважение к войне. Ее стали считать не подвигом, не долгом нации перед потомством, а «необходимым злом», от которого начали открещиваться, как от чумы. Вместо того чтобы вооружаться день и ночь, вообразили, что дипломатия сильнее войны и что стоит лишь заявить свое отвращение к войне, как ее не будет. Отвращение к войне было за границей понято как неготовность к ней, а в умах русского общества прибавилось только неуважение к военным.

Многообразный упадок военного духа вышел из самого сердца армии военной школы. Реформатор либеральной эпохи Милютин кадетские корпуса переделал в почти штатские гимназии. Он завел штатских воспитателей вместо военных, ввел вместо древних традиций — гражданские обычаи. Военные науки были отодвинуты на второй план, военное искусство — на третий план. Воспитанников военных гимназий принялись усиленно пичкать «общеобразовательными» предметами, гордясь тем, что по окончании курса «воспитанник» мог поступить в Технологический институт. Такие предметы, как военная гимнастика, строй, маршировка, фехтование, стрельба, признавались почти ненужными. Выходили в офицеры, не умея сесть на лошадь, не зная устава, не будучи в состоянии разобрать ружье. Чем образовательнее считалось военное учебное заведение, тем почетнее. Всю старую религию войны вытеснила математика, всю военную этику — литература. Начальство восхищалось, видя, как кадеты бойко пишут стихи, как они занимаются музыкой и живописью. Увлечение лишь военным дело встречалось кисло. Уже в 70-х годах в армии даже в генеральских чинах появились длинные волосы и синие очки. Сколько ученых, писателей, актеров, музыкантов дала военная среда! Цезарь Кюи четверть века учил, как строить крепости, и имел счастье дожить до Порт-Артура… Высшее начальство считало вполне нормальным держать такую военную школу, которая, прививая штатские вкусы, заставляет офицеров разбредаться по штатским профессиям. Все привыкли к тому, что некоторые военные академии сделались поставщиками революционеров. От Лаврова и Кропоткина до Гершуни держалась эта традиция — и никого не тревожила. Самая главная из военных академий была до того общеобразовательной, что поставляла администраторов на все превосходительные места. Задолго до войны, с благосклонного содействия начальства, армия была демилитаризована и деморализована этим в высшей степени. <…>

Как не бежать офицерам из армии? По всей стране сложилась удушливая атмосфера, единственным разрядителем которой считается армия. Не чиновничество — почти сплошь кадетское (1-го и 2-го сорта), не жалкое духовенство, — исключительно ведь одна армия, как Атлас небо, держит на себе государственный порядок. И за эту службу родине — какое проявление штатской ненависти! <…>

«Мне отмщение — и Аз воздам!» — говорит библейский Бог. Смотрите, как бы, пренебрегая армией, не затронуть основного корня народного существования. Великий народ был некогда в состоянии скопить в себе энергию, которая наводит страх на соседние народы. Прежде чем удастся размотать эту драгоценную силу, растворить ее в мещанских инстинктах, глядите, как бы электричество ее не сложилось в бурю. Не все недовольные офицеры могут бежать из армии — многим бежать некуда. Не все офицеры тверды, как Гибралтар. Все, что случается в данных условиях у других народов, может повториться и у нас.

По особым обстоятельствам нашего государственного расстройства колебание армии было бы прямо гибельным. Пора обратить на это тщательное внимание! Пора укреплять военный дух рядом мер, поднимающих мужество и гордость армии. Прибавка к жалованью… Разве в хлебе едином нуждается наше героическое сословие? Далеко не в одном хлебе!

* * *

В день рыцарского праздника нашей армии мне приходится коснуться новшества, которое, несомненно, понизит наш военный дух и крайне неблагоприятно отразится на офицерском составе. Я говорю о предстоящем, как утверждают, переименовании военных врачей в офицерские чины. <…>

Неужели хотят облагодетельствовать армию введением нового рода оружия, допустим, весьма почтенного, как, например, ланцет, которым вскрываются нарывы? Что касается военных врачей, то, опросив некоторых из них, я убедился что и среди них далеко нет общего сочувствия предполагаемой реформе. И врачи военные в большинстве изумлены реформой. Правда, среди военных врачей могут найтись легкомысленные господа, равнодушные к своей специальности, но которым хочется пройтись по Невскому «этаким, черт возьми, настоящим генералом» с лихо закрученными усами, но ведь это едва ли серьезный довод в пользу реформы. Во всех существенных отношениях военные врачи поставлены уже на военную ногу. Что касается воинской дисциплины, то они носят военный мундир, для нижних чинов почти неотличимый от офицерского. Им так же солдаты отдают честь, как и офицерам, и в офицерских собраниях военные врачи, как люди ученые, пользуются ничуть не меньшим, скорее большим уважением, чем соответствующие офицерские чины. Получая письма со всевозможными жалобами на язвы, терзающие армию, ежедневно встречаясь с военными чинами, мне не приходилось слышать о сколько-нибудь заметных неудобствах теперешнего положения военных врачей. Правда, в глубокой армии врачи жалуются на чрезмерное подчинение полковым командирам, которые ничего будто бы не понимают в медицине и прямо игнорируют иные требования военно-медицинского персонала. Допустим это. Но что же изменит в данном случае переименование врача из коллежских советников в подполковники? Едва ли полковые командиры сделаются от этого сведущее в медицине. <…>

Есть еще важное неудобство для врачей — быть офицерами. Как же быть тогда с частной практикой? Ведь все военные врачи, пока они чиновники, без всякого стеснения ездят с визитами к купцам, священникам, дворянам, мещанам, поднимаются иной раз на чердаки, опускаются в подвалы, и везде в благодарность за посещение получают посильный гонорар. Прилично ли офицеру, хотя бы и врачу, собирать полтинники и трехрублевки и этим способом поддерживать свое благородное состояние? Может быть, с философской точки зрения, это прилично, но, мне кажется, пройдет еще немало времени, прежде чем традиции старого офицерства примирятся с этим. В теперешнем демократическом обществе все терпимо. Прирожденные князья служат актерами под предлогом искусства, снисходя иногда до весьма унизительных ролей. Дворянин Дуров приобрел знаменитость на амплуа клоуна. Но во всей невообразимой смеси сословий и профессий до сих пор держится, как некий Гибралтар, замкнутый и неприступный класс — офицерский корпус. Нужды нет, что он пополняется теперь лицами всех сословий, — все же до самого последнего времени тут действует как бы орденский цикл понятий, предания далекого рыцарства, которые погасить опасно. Ничего не стоит дунуть и загасить огонек этого передаваемого из рода в род благородства, но вот вопрос: не погасла бы с ним и та чудотворная сила, которая заставляет людей идти на смерть? Величие духа зависит не только от бесспорных истин. Оно в сильнейшей степени зависит от спорных истин, называемых предрассудками. Казалось бы, что дурного, если офицер женится на крестьянке, или пашет землю, или показывает фокусы в цирке? Ничего дурного, но это не принято и считается неприличным. Слово «неприличие», как все чувствуют, далеко не бессмысленно. В корне почти так называемого общественного предрассудка лежит глубоко уважительная потребность. <…>