Имя вернет победа (СИ)

Ну, ладно, до свидания, бумага кончается, будьте все здоровы. С фронтовым приветом ваш сын и брат рядовой Василий Шпагин».

Надькин, помедлив, свернул листок.

– Да-а, Василий, – сказал он. – Совсем ты, однако, еще ребенок был. Цветные карандаши... Давай-ка, Ахмедыч, адрес его на всякий случай запишем. Может, после войны к матери заедем, навестим. А письмо замполиту надо передать, пусть приложит к похоронке...

5

Минометный полк, в котором служил Пауль, входил в дивизию прорыва. Вчера они, пробивая оборону противника, провели основательную артподготовку, потом впереди разгорелся упорный бой: наши танки и пехота столкнулись с немецкими танками и пехотой. Часа полтора доносились оттуда буханье пушек, взрывы, скрежет металла да слабый треск автоматов. А сегодня утром и они, погрузившись на машины, двинулись вперед. Когда проехали километра два, глазам открылась заснеженная низина – поле вчерашнего боя.

В этой низине, на всем ее пространстве, тут и там стояли искореженные, покалеченные, обгорелые танки, наши и немецкие. Видно, бой был ожесточенный. Невдалеке «тридцатьчетверка» со свернутой в сторону пушкой таранила в бок немецкий танк. В месте удара все смялось, сдавилось, вгрызлось друг в друга. Немецкий танк, судя по срытому до черной земли следу, несся на немалой скорости. Юзанув добрых два метра, он развернул тяжелую «тридцатьчетверку», но так и не смог освободиться от нее.

Между танками, горстями разбросанные по снежному полю, лежали убитые. Красно-бурые пятна раздавленных резко выделялись на белом снегу.

Вот студебеккер вильнул вправо, и Пауль, сидевший у левого борта, увидел прямо внизу такое пятно. В кровавое месиво вмерзли темно-зеленые клочья немецкой шинели, пола телогрейки, сплюснутая в лепешку каска и обломки автоматов. Только две ноги в сапогах были целы и примерзли к пятну рваными бриджами там, где четко пропечатался на снегу широкий след гусеницы. Видно, именно гусеница решила исход рукопашной для этих двоих, и след ее только раз еще, метров через десять, слабо окрасился розовым, а дальше был белым и чистым, сахарно сверкавшим на солнце. Пауль отвернулся, стараясь не думать о том, что вокруг, но студебеккер то и дело вилял в сторону или подпрыгивал одним бортом – раз и другой...

Да, война. Полгода он уже воюет. Воюет как все. И как все, может в любой миг быть убит. И остаться однажды на таком вот поле. Или в какой-нибудь могиле, пусть даже не безымянной, пусть даже с пирамидкой, на которой будет, среди других имен, стоять «Ахмедов Али Ахмедович». Пусть даже так. Но кто тогда узнает, что убит именно он, Пауль Шмидт, а никакой не Али Ахмедов? Никто этого не узнает. Ни жена, ни дочь, ни друзья. Никто из их большого села не узнает, что он, Пауль Шмидт, воевал с немцами и убит ими. Вернутся его односельчане после войны домой, в свой родной Люксембург, в свой колхоз. Только он не вернется домой. И одна, без мужа, будет его Ганна в доме, и без отца будет в этом доме дочь его, Симильда. И будут они спрашивать у тех, кто работал с ним в тылу на железной дороге и на шахте: «Где мой муж? Где мой папа?». И ничего не смогут ответить его друзья. Кроме как то, что исчез Пауль Шмидт однажды ночью, а куда, и что с ним сталось, неизвестно. Был бы жив, давно, наверное, пришел бы домой. А раз не пришел, что можно сказать?

Только друг его Али в соседнем селе Кабанахчи удивится, когда получит похоронку с известием о том, что Али Ахмедов пал смертью храбрых в бою за свою родину. Удивится Али, удивятся его родные и расскажут всем в селе о том, что получили на живого (дай Бог, чтобы он остался живым!) Али похоронку. И дойдет эта весть до Люксембурга, и там все удивятся. И Ганна его удивится – ведь Али их большой друг, и он ей обязательно расскажет. И никто не подумает, что это последняя весть от того, кто не вернулся в свое родное село, в свой дом, к своей жене и дочке. Никто не подумает, что это от него, Пауля Шмидта, последняя весть, что это на него пришла похоронка, что это он пал смертью храбрых в бою за свою Родину, что это он лежит где-то в широком поле под огромным небом, зарытый в землю своей Родины...

Писем Ганне он не писал. Боялся, что дали туда знать о его побеге. Лишь изредка, раз в два-три месяца, писал тестю: «живой, здоровый, увидимся». Письма он не подписывал и обратного адреса не ставил. Да и как подписать? Ахмедов – там ничего не поймут. Шмидт – здесь заинтересуются, откуда такой взялся. Но чтобы там, дома, если поймут, от кого эти скупые письма, могли догадаться и о том, где он, Пауль старался писать свое «живой, здоровый» на кусочках местных довоенных газет, если находил такие, или на листках, вырванных из книг, где было написано по-белорусски или, уже к концу войны, по-польски или по-немецки.

«Что это ты, Ахмедыч, ни от кого писем не получаешь?» – спросил его как-то Надькин.

«А не от кого получать, товарищ старший сержант», – сказал тогда Пауль. – «Так, соседу иногда сообщу, что живой, и всё».

На этом тогда и кончился разговор. Не стал Надькин расспрашивать его, видно, не хотел, чтобы он расстраивался, вспоминая. Потом уже, когда они поближе узнали друг друга, спросил его еще раз. И хотя очень не хотелось Паулю обманывать Надькина, пришлось: сочинил какую-то историю. Не мог, никак не мог он сейчас открыться, даже самому близкому другу. Лучше погибнуть, оставшись никому не известным, чем лишиться звания солдата...

С Надькиным они сдружились крепко. От того расчета, в который когда-то прибыл Пауль, остались только они двое. Потеряли они на своем пути и Васю Шпагина, и Шендеренко, и Пинчука. Так что горя у них тоже уже было много общего. Как-то само собой получилось, что места у них в блиндаже, в землянке были теперь всегда рядом, и немало они уже переговорили за это время. И чем больше Пауль узнавал о своем командире, тем сильнее привязывался к нему.

Надькин был из Горьковской области, из мордовского села, учителем русского языка и литературы в школе работал. В сороковом в армию призвали, на финской пришлось повоевать. А потом эта война началась. Надькин был связистом при штабе армии. Попал в окружение, еще в начале войны, вырваться не удалось. Из плена бежал с группой товарищей. Повезло, пробились. Плакали от радости, увидев опять своих. Но их не приняли: живыми в плен сдались! Занялся ими особый отдел. Но обошлось. Надькина направили в пехоту, на передовую. Опять связистом. Дважды был ранен. Потом его в минометчики взяли – грамотный, быстро должен научиться…

Часто рассказывал Надькин про свою деревню, и Пауль знал ее уже так, будто сам видел: большую, с широкими улицами, весной всю белую от яблоневого цвета, пруды, где летом плещутся, визжат и поднимают фонтаны радужных брызг загорелые до черноты ребятишки. Рассказывал Надькин про школу свою, про всякие случаи на уроках, про ребят. Про последний свой урок, когда он после звонка сказал ребятам, что уходит на фронт, и стал прощаться с ними, и один мальчик вдруг встал, подошел к нему и, ничего не говоря от слез, протянул ему свой русский букварь. У Надькина самого тогда слезы покатились. Он подарил мальчику свой букварь, а подаренный ему пустил по рядам, чтобы каждый написал в нем свою фамилию и имя... Теперь иногда откроет этот букварь, долго, видно, представляя себе при этом каждого, смотрит на неровную колонку крупно написанных фамилий, потом полистает, полистает, вздохнет и уберет опять в вещмешок.