В июне тридцать седьмого...

...Выборы гласных уездного земства полностью не прошли, и поэтому земское самоуправление ещё не образовано. Из преступлений по уезду за октябрь месяц считаю долгом отметить: убийство члена волостного исполнительного комитета Замарайской волости двумя солдатами той же волости, тяжёлое ранение ножом милиционера Силинской волости буйствовавшими жителями той же волости, убийство человека в пределах Староказачьей волости, личность которого ещё не установлена, и похищение из Долгопесковской волостной земской управы в ночь с 29 на 30 октября 29 000 руб. денег, полученных для раздачи пайка семьям солдат.

Уездный комиссар Андреев».

Телеграмма помещика Тепелева Тульскому губернскому комиссару.

Из Рассошного, 27 октября 1917 года:

«Убедительно прошу прислать казаков для спасения экономий от погрома. Крестьяне с. Лазовки Судьбищенской волости Новосельского уезда самочинно произвели опись моего имения, отобрали ключи и поставили свой караул.

Тепелев».

Из дневника Ольги Розен

«31 октября 1917 г., 4 часа 20 минут дня.

Господи! Господи!.. Как страшно. И какая я счастливая! Гриша мой! Мой навсегда... Ещё никто ничего не знает, только я и он. И мама. Нет, она не знает, но, кажется, догадывается... Ведь недавно, за обедом она спросила: «Оля, что с тобой происходит? Почему у тебя так сияют глаза?»

Неужели у меня сияют глаза? Сейчас посмотрю в зеркало. Правда сияют!

Но — по порядку. Попробую всё описать по порядку.

...Мы выбрались наконец из душного Народного дома, и он, как всегда, пошёл провожать меня. И, как всегда, все наши друзья незаметно отстали, мы оказались одни посреди ночной Тулы.

Меня поразила луна. Какая огромная луна стояла в эту ночь над городом! В эту нашу ночь!.. Всё в голубом сказочном свете. Всё какое-то волшебное.

Мы долго молчали. Я уже к этому привыкла: после какого-нибудь важного события ему надо помолчать: он обдумывает всё происшедшее. А потом сам заводит разговор или что-нибудь спросит. И он спросил, когда мы почему-то, не доходя до губернского суда, свернули в тёмный переулок, хотя мой дом совсем в другой стороне... Вернее, он свернул, а я — за ним. Да, он остановился и спросил, вернее, задал вопрос, как бы кому-то третьему:

   — Интересно, который час? — Взглянул на циферблат, щёлкнул крышкой. — Вот это да! Двадцать минут четвёртого! Сколько же заседал Совет?

   — Почти тринадцать часов, — сказала я.

   — А сколько времени ушло на моё последнее слово? — спросил он.

   — Два часа сорок пять минут, — сказала я. — Тебе отдали своё время в прениях семь наших товарищей.

Гриша засмеялся:

   — Здорово мы всех этих Дзюбиных...

И тут я выпалила... Правда, правда: это меня мучило ещё в зале Народного дома. Я сказала:

   — Значит, меньшевиков и эсеров в Совете мы попросту обманывали, дурачили?

   — Дурачили? — Он даже остановился. — Ладно, пусть так! — И голос его стал жёстким, непримиримым. — Но что нам оставалось делать? Если они против отправки оружия в Москву! Пойми, Оля, на календаре истории — пролетарская революция! В Москве наше вооружённое восстание задыхается без оружия. Неужели ты не понимаешь, что у нас просто не было другого выхода?

   — Понимаю... — неуверенно сказала я.

Гриша, похоже, даже не услышал меня: он сделал несколько стремительных шагов вперёд, остановился, подбежал ко мне, обнял за плечи. И у меня закружилась голова — от восторга, от счастья.

   — Очутиться бы сейчас в Москве! — воскликнул он. — Как ты думаешь, наше оружие...

   — Из него уже стреляют, — перебила я, освобождаясь от его рук.

Никак я не могу победить в себе этих приступов обиды. Ведь понимаю: для него главное — революция, можно сказать, смысл жизни. И — хоть убейте! — всё равно ревную его к революции! Идиотка какая-то...

А Гриша ничего не заметил!

   — Да! — возбуждённо, даже как-то лихорадочно сказал он. — Уже стреляют! Оля, ты осознаешь, что эта ночь — историческая?

   — Осознаю, — подтвердила я, стараясь проникнуться этим чувством: вокруг нас — историческая ночь.

Гриша засмеялся, сказал торжественно, даже театрально:

   — В эту ночь в Туле светит большая луна, обыватели спят и не ведают... — Он заглянул мне в глаза. — Твои тоже спят?

   — Конечно! — ответила я, представив сонное царство в своём доме. — Давно спят и видят сны про свою блудную дочь. А может быть, не видят. — Порыв, который я не смогла сдержать, толкнул меня: я провела рукой по его щеке. — Ты замёрз... — Щека была холодной. — Пора. Твои тоже спят?

   — Наверно! — Гриша засмеялся. — А дядя храпит. У него храп! Во всех комнатах слышно. — И тут он как-то странно огляделся по сторонам. — Постой! Почему мы здесь?

   — Где здесь? — спросила я, и сердце моё яростно заколотилось в сладостном и страшном предчувствии неизбежного.

   — Понимаешь, Оля... — Я чувствовала: он тоже ужасно волнуется. — Ведь у меня и второй дом есть. Мы оказались... Тут рядом штаб нашей красной гвардии. Бывший полицмейстер сбежал, бросил свои апартаменты. Вот мы и обосновались. Часто приходится поздно возвращаться... Каждый раз своих беспокоить... Вот я...

   — Идём! — перебила я, взяв его за руку. И в лунном небе протрубили трубы. Трубы нашей судьбы. — Идём!.. — повторила я.

   — Куда? — прошептал он.

   — К тебе! — сказала я.

   — Но, Оля... — Мне. почудилось, что Гриша хочет высвободить свою руку.

   — Идём, идём! — Я уже сама вела его вперёд.

...Мы очутились возле тёмного кирпичного дома. У крыльца стоял солдат с винтовкой. Он молча козырнул Грише, едва покосившись на меня без всякого удивления.

Загремел ключ в скважине замка, дверь распахнулась, и тёплая темнота поглотила нас.

   — Осторожно, тут четыре ступени. — Теперь он вёл меня. Коридор был застелен ковром, в нём утонули наши шаги. — Теперь сюда.

Открылась дверь. И мы оказались в большой комнате с тремя окнами, и как раз в среднем из них стояла светло-голубая луна, уже клонившаяся к земле.

   — Сейчас... — Гриша выпустил мою руку. — Света, конечно, нет. Керосина тоже нет. И мы тут по ночам при свечах. В подвале навали целый ящик свечей.

Чиркнула спичка, и одна за другой на большом столе зажглись пять свечей в тяжёлых бронзовых подсвечниках.

Гриша задёрнул окна тяжёлыми бархатными портьерами. И осветилась комната. Вернее, сначала осветился стол, и он поразил меня: старинная посуда, простой деревенский кувшин, бумаги, стопки книг. Но главное — на середине стоял пулемёт «Максим», и его воронёное дуло с мушкой тускло сверкало в трепетном свете свечей.

   — Как интересно! — вырвалось у меня.

И я стала всё рассматривать, осторожно ступая по паркету, будто боялась, что кто-то остановит меня. Или прогонит.

Вокруг стола стояли кожаные кресла, просто огромные, у глухой стены — тоже кожаный широкий диван, на нём лежал тулуп мехом вверх и белели подушки. Шкафы из тёмного дерева. В красном углу — иконостас, я обратила внимание на то, что лампады перед иконами в дорогих окладах не зажжены и лики святых совсем неразличимы, только в золотых нимбах нежно отражается свет свечей. На стенах в тяжёлых инкрустированных рамах портреты людей, кажется, в парадных мундирах, на одном — в золотых погонах тоже затрепетали отсветы жёлтого огня. Но лица на картинах были неразличимы... Не знаю, как всё это передать? Мне стало жутко... Нет, не то. Тревога, даже смятение заполнило душу.