В июне тридцать седьмого...

   — Стой! — отчаянно закричал Семён Воронков. — Стрелять буду!

   — Погоди, погоди, солдат, — спокойно и, показалось, насмешливо сказал тот, что был похож на медведя, тем временем подходя всё ближе. — Бумагу вот привезли. Давай нам старшого! Кто тут у вас?..

Оказывается, от тёплого помещения, где комендатура помещается, уже шагал к ночным гостям Павел Панкратович Сергеев, комендант арсенала, большевик, в шинели без погон, на плечи накинутой.

   — В чём дело, товарищи? — сказал он очень даже спокойным и бодрым голосом. И добавил уже шутливо: — Что за шум, а драки нет?

   — Мы от Тульского Совета, — сказал похожий на медведя Иван Михеев, непроницаемо, отчуждённо глядя на Сергеева. — А вы...

   — Комендант арсенала! — козырнул с лёгкой небрежностью Павел Панкратович.

   — Тогда это вам. — Михеев протянул бывшему поручику лист бумаги. — Постановление Совета... — Он помедлил. — ...Его большевистской фракции. Отгрузить в Москву товарищам по борьбе четыре машины винтовок, пулемётов, патронов.

Сергеев в свете фар прочитал «постановление».

   — Всё в порядке, — сказал он. — Будем сразу грузить?

   — Да! — резко, даже воспалённо сказал человек в чёрной кожанке, передёрнув плечами. — Немедленно! Надеюсь, солдаты караула помогут? Время...

   — Помогут, товарищ Нацаренус, — перебил Иван Михеев, покосившись на Прохора Заикина и Семена Воронкова. — Как могут солдаты не помочь делу революции?

В тот же миг произошло непредвиденное: Семён Воронков быстро отступил в темноту, под стену арсенала, вскинул винтовку вверх, грохнул выстрел. Все шарахнулись в стороны, и проворнее всех — Прохор Заикин.

   — Отыди! — кричал Семён. — Караульцы! Сполняй приказ! Есть разъяснения! Без приказа начальника оружейного завода — никому... ета... Ни винтовки, ни патрона! Али присягу не давали? Сполняй, говорю, приказ... — Щёлкнул затвор. — По моей команде...

Не докричал Семён Воронков — сильный удар в ухо сбил его с ног, загремела винтовка, выпавшая из рук, медведь по имени Иван Михеев сидел на нём, тяжело, азартно дыша, и руку до жгучей боли за спину свернул.

   — Что с ним делать? — спросил.

   — В караулку! — приказал комендант арсенала. — И в чулан. Заикин, Федорков! Тащите его туда! И дверь шкафом приприте!

Всё в момент получилось: Семёна Воронкова, меньшевика, односельчанин Прохор Заикин, большевик, и солдат Егорка Федорков, беспартийный, контуженный, в чулан караульного тёплого помещения поволокли — ноги по земле скребут мелкими шажками, из уха чёрная кровь капает, глаза очумелые, никак не очухается, сообразить не может: чего эта с ним? Только в дверях упираться стал. Тут ему по физии Егорка Федорков съездил, и Прохор Заикин по второму уху добавил, в большом возбуждении и азарте:

   — Ты шо, Семён, ай сдурел? Супротив революции? Говорил же: отшатнись к нам! Не слухал...

Затолкали Семена Воронкова в тёмный чулан, а в нём мышами воняет, дверь тяжёлым шкафом припёрли: сиди, контра!

Побежал, весь в революционном энтузиазме, Прохор Заикин к воротам арсенала. А там уже суета: створки ворот открыты, один грузовик задом подкатил, борт отбросили; в глубине помещения с каменными влажными сводами огни мелькают, солдаты, шофёры и те, что в чёрных кожанках, в ряд выстроились, друг дружке ящики передают.

«Пулемёты в разобранном виде», — определил Прохор Заикин, в ряд вставая, и оказался у самого кузова с открытым бортом.

   — Шевелись, ребятки! — кричал Иван Михеев, принимая ящики в кузове. — Революция торопит.

От машины, чуял Прохор, натруженно, ново, тревожно пахло бензином...

...Семён Воронков тем временем окончательно очухался в тёмном вонючем чулане. Правда, в голове гудело, левое ухо, похоже, ничего не слышало, и в нём временами что-то щёлкало, отдаваясь болью в зубах и в нижней челюсти.

«Ну, паскуда Прошка! — наперво подумал Семён, пытаясь корявым мизинцем выковырять глухоту из уха. — Сродственник называется. Погоди! Я те попомню... — Но тут новые мысли обуяли Семёна Воронкова. Товарищ Пестун, руководитель их ячейки среди солдат караула, на тайном сходе говорил: «Обнаружите, что большевики пытаются оружие заполучить, — сразу в Совет, ко мне. Знайте: если так, значит, они контрреволюционный мятеж замышляют». «Получается, уже замыслили, — ужаснулся Семён Воронков. — На машины оружию грузят. Вокруг пальца обвели!..»

Заметался в тесном чулане, мышами провонявшем, Семён, налетая на стены. Что делать? Толкнул дверь — не поддаётся. Толкнул посильнее, вроде там, снаружи, что-то тяжёлое сдвинулось... Навалился на дверь Семён Воронков всем телом, ногами в пол по-бычьи упёрся — поддалась дверь! Ещё и ещё... С грохотом опрокинулся тяжёлый шкаф. Из последних сил поднатужился Семён, сначала плечо, потом голову в образовавшуюся щель просунул и — вышел вон.

«Али не слышали, как грохнуло тута?»

Крадучись вышел Семён на крыльцо караульного помещения, к стене прижимаясь. Выходит, не слышали! Да и где им! Вон какая суматоха у ворот арсенала: уже вторая машина к ним пятится, мотор фыркает, и Прошка, змей ползучий, среди прочих суетится, длинный ящик — с винтовками — на плече тащит.

«Ну, большевички, погодитя...»

Шмыгнул Семён Воронков за угол, в тень — от луны этой окаянной. Вроде не заметили.

«Слава те, Господи!»

Теперь — ноги в руки. Однако далеко бечь до Народного дома, где Совет заседает.

Было без четверти двенадцать ночи, кончилось тридцатое октября 1917 года. На заседании Тульского Совета рабочих и солдатских депутатов только что закончилось поимённое голосование за резолюцию меньшевиков и эсеров.

Зал по-прежнему был полон — никто не уходил.

На трибуне стоял взволнованный и торжественный Сергей Родионович Дзюбин с поднятой рукой, призывая собравшихся к тишине.

И тишина — в который раз! — неохотно наступила.

   — Итак, товарищи, — сказал Дзюбин, — подводим окончательную черту. Таким образом, голосование показало... За резолюцию фракции большевиков подано сто девять голосов. За резолюцию блока меньшевиков и эсеров — сто сорок восемь голосов. Принимается, следовательно, резолюция меньшевиков и эсеров! — Шквал аплодисментов, негодующих и восторженных выкриков слились воедино. Сергей Родионович уже кричал сорванным голосом: — Наше последнее, окончательное слово: революционная Тула против единоличной однопартийной власти большевиков!

В зале многие повскакивали с мест, кричали, в конце зала, у выхода, началась драка. В общем гвалте, хаосе, сумятице мало кто заметил солдата с размазанной по щеке кровью, который вбежал в беснующееся столпотворение и стал искать кого-то...

И его увидел тот, кого он искал: меньшевик Валентин Павлович Пестун, постоянно работавший с солдатами караула арсенала, членами партии меньшевиков. Расталкивая людей, он бросился к Семёну Воронкову, который от долгого бега никак не мог отдышаться, вытирал руками потное лицо.

   — Что?.. Что там?

Семён Воронков нагнулся к уху Валентина Павловича, быстро зашептал, заикаясь от волнения.

Через минуту Пестун уже ворвался на сцену, встал перед президиумом как раз у середины длинного стола, и вид его был столь негодующ, что зал очень быстро стих, замер.

   — Мы тут разговоры, дебаты, голосования... — Голос у Пестуна был хриплым, но слышали его всюду. — А большевики тем временем свои дела обделывают... Мы рассуждаем, всякие высокие материи... А большевики в арсенале оружие грузят! В Москву своим отправляют!

Буря разразилась в зале Народного дома. Кричали, свистели, топали ногами, опять многие повскакивали с мест, с разных концов неслись возгласы:

   — Кто позволил?

   — Бонапартисты!

   — Лишить большевиков депутатских мандатов!

   — Требуем объяснений!

На трибуну, покинутую Дзюбиным, поднялся Григорий Каминский.

Наверно, прошло не менее четверти часа, прежде чем зал успокоился. Глава тульских большевиков, похоже, не очень-то был огорчён этим обстоятельством.