В июне тридцать седьмого...

Каминский не обратил внимания на эти слова.

   — Если вы, меньшевики и эсеры, революционеры, то чему радуетесь? — Он обращался к залу и к президиуму. — Что революция может утонуть в крови народа? Но революция не погибнет! Она — победит!

Григорий Каминский сел, а зал пришёл в движение, взорвался возгласами:

   — Да здравствует социалистическая революция!

   — Долой большевиков!

   — Мы не раз погибали на баррикадах!

   — И сидели в тюрьмах за народное дело!

   — Вся власть Советам!..

...Восленский звонил в колокольчик. Когда установилась относительная тишина, он сказал Дзюбину, и торжество звучало в его голосе:

   — Продолжайте, пожалуйста.

   — Да, да! — Сергей Родионович зашуршал листами бумаги. — Блок тульских организаций меньшевиков и эсеров по вопросу о власти предлагает Тульскому Совету рабочих и солдатских депутатов следующую резолюцию. — И он стал читать, стараясь за монотонностью голоса скрыть своё волнение: — «Правительство, созданное частью съезда Советов на почве свершившегося переворота, является чисто большевистским. Оно не может встретить поддержки во всей организационной демократии и, признанное одной партией, лишено достаточной опоры в стране. Раскол в рядах демократии толкает правые элементы к новому сближению с имущественными классами. И теперь контрреволюция под предлогом подавления большевистского восстания мобилизует свои силы для удушения революции...»

Тишина в зале была такая, что слышно было потрескивание фитилей в коптящих керосиновых лампах.

   — «...Гражданская война, грозящая стране неслыханными потрясениями и кровопролитиями, — читал Дзюбин, — ведёт к бессилию демократии и гибели революции. В этих условиях справиться с хозяйственной разрухой, привести страну к миру, разрешить вопрос о земле, обеспечить созыв Учредительного собрания может только демократическая власть, созданная и признанная всеми частями организованной демократии. Фракция меньшевиков и эсеров, отвергая захват власти большевиками, обращается ко всем лагерям демократии с решительным требованием восстановить единый революционный фронт, чтобы революция не захлебнулась в крови солдат, рабочих и крестьян».

Сергей Родионович Дзюбин покинул трибуну.

Зал хранил молчание.

Кауль и Восленский обмолвились несколькими фразами.

Константин Александрович поднялся на трибуну.

   — Приступаем к голосованию, — сказал он. — Голосование будет поимённым и, вместе с подсчётом голосов, займёт много времени. Поэтому гости заседания, которые желают, могут покинуть зал.

Ни один человек не поднялся со своего места...

   — Ставится на голосование резолюция большевиков. — Восленский поднёс к глазам (он был близорук) лист бумаги. — Первой голосует фракция интернационалистов. За или против... — И он начал читать с листа: — Емельянов!

   — Против! — прозвучал голос из зала.

   — Лейтейзен!

   — Против! — сказал Гавриил Давидович, он одиноко сидел в президиуме, единолично представляя там свою малочисленную фракцию.

   — Николаев!

   — Против!..

...Прохор Заикин и Семён Воронков и в казарме были соседями по нарам, и в караул всегда их вместе ставили — так уж повелось: односельчане, неразлейвода, хотя споры у них и разногласия постоянные, всё больше на политической основе: Прохор — большевик, Семён — меньшевик, вот вам и полемика, раздоры и выяснения отношений. Впрочем, словоохотлив да задирист Прохор Заикин. Воронков же Семён всё больше отмалчивался, особенно в последнее время, какая-то большая дума его одолевает, а может быть, настиг разлад с самим собой: не может в чём-то важном, ответственном определиться — и вот хмур, задумчив, на себя не похож. Ведь поначалу, как революция грянула, — первый был Воронков на митингах и сходках, во всё встревал, глотку драл, где надо, а где и помолчал бы, — первое дело, хлебом не корми, только допусти с народом потолковать, душу выкричать. И вдруг примолк, всё в себе переживает.

А Прохор большой охотник до разговоров, впрочем, и не обязательно политических.

Вот и сейчас — а заступили они в караул в ночь с тридцатого на тридцать первое октября 1917 года — вторые ворота арсенала Тульского оружейного завода охранять, — покалякать бы... С боков у них ещё двое ворот, и там тоже по паре солдат караула — прикладами винтовок гремят, тихо переговариваются, иногда цигарка раскурится, подбородок солдатский коротко осветит. Чуть в стороне — небольшой домик о двух комнатах с чуланом, однако ж там и печка тебе топится, и диван мягкий, и самовар горячий — помещение для коменданта арсенала или его заместителей. Обычно в ночь заместитель какой — их три всего — и дежурит, а сегодня сам товарищ Сергеев Павел Панкратович, начальник караула, на ночное дежурство пожаловал, всех караульных обошёл, за руку с каждым поздоровался, в лица внимательно вглядываясь. К чему бы?.. И вот что интересно Прохору Заикину — сегодня в карауле четыре большевика, один беспартийный и всего один меньшевик, Семён Воронков, как вы догадываетесь.

«Отчо так, а?» — думает Прохор Заикин и уже в молчании оставаться не может.

   — Семён, а Семён? Слышь, что ль, Семён?

   — Ну чо тебе? — неохотно откликается Семён Воронков.

   — Видать, совсем мы, большевики, то исть, власть взяли?

   — Ета откель же видать? — неохотно спрашивает Семён, перекладывая винтовку с левой руки в правую.

   — Дык гляди! — возбуждается Прохор. — Нынче в карауле одне мы! Большевики, другими словами ежели. Только ты из меньшевистского лагеря. Да Егорка Пахомов — беспартийный. С него какой спрос? После контузии к нам, голова чугунная, не работаить... И выходит, Семён, скрозь нас, большевиков то исть, боле: и в карауле, и в Совете, и, должно, по всей Расее. От чо ты на ета скажешь, меньшевистская твоя натура?

Молчит Семён Воронков...

   — Ну, ладноть, — говорит обиженно Прохор Заикин и вдруг продолжает с некоторым даже восторгом: — Давай тады об луне!

Действительно, в ясном небе белёсом, кажется замершем, стоит большая бело-розовая луна с щербинками на круглом загадочном лике. Вот ведь перемены в погоде: с утра — пасмурно, хмуро, низкие тучи, дождь со снегом, а к вечеру поднялся ветер, и пожалуйста: над головой ни облачка, зыбкий бело-голубой свет, в котором, между прочим, ни хрена не различить, всё странно слилось: дома со слепыми оконцами, заборы, деревья... очень даже легко подкрасться к арсеналу и караул разом снять, если, конечно, у противника человек двадцать. Представил Прохор Заикин эту кровавую историю при лунном свете, даже в животе похолодело, потому и пристал опять к напарнику по караулу:

   — Слышь, Семён, вот как ты соображаешь? На луне люди живуть?

Семён повозился, повздыхал тяжко и сказал наконец:

   — Откель нам знать?

   — А я так полагаю. — Прохор, прищурившись, всмотрелся в невозмутимое ночное светило. — Беспременно живуть! Ты, Семён, мозгами-то шевельни: земля наскрозь круглая, шар то исть. Учёные определили и взвесили. И мы на ей обретаемся. Идём дале: луна, гляди, тоже круглая! Смекаешь? Делаем беспременный вывод: живуть там люди! Должно, и у их — большевики, меньшевики. Вот антиресно, кого там боле? Ты как предполагаешь, а, Семён?

Не успел ответить Семён Воронков: за углом улицы послышался натужный рокот моторов, по забору, по окнам домов пробежала полоса яркого электрического света, и тут же возникли два ярких глаза, за ним — ещё два и ещё...

К арсеналу приближались одна за одной грузовые машины, покачиваясь на колдобинах дороги.

   — Тревога! — закричал Семён Воронков, вскидывая винтовку и щёлкая затвором. — Стой! Кто вдеть?

Его примеру последовал Прохор Заикин, ощутив отвратительную дрожь в коленях. Суетились солдаты караула и у других ворот арсенала.

А четыре грузовых машины остановились одна за другой, фары поумерили свет, однако продолжая светить перед собой, и прямо к Прохору и Семёну шли три человека, двое в чёрных кожаных куртках и один в штатском, огромный, без шапки, с лохматой головой, похожий на медведя.