Путешествие по Советской Армении

И, учитывая разницу, растет стройное энергетическое хозяйство республики, где остроумный и совершенный куст гидростанций решает одновременно проблему энергетики и орошения, покрывает пики нагрузок юга (то есть часы наибольшего требования на энергию) излишком энергии севера — и обратно. Когда в этот куст вольется вся энергия Севана, она станет регулятором энергетического хозяйства Закавказья.

Здесь, на севере, лес, тень, влага, и не увидишь земляного жилья «глхатуна», не увидишь плоских крыш, неудобных для ската влаги, не увидишь черных пирамидок кизяка возле жилья, потому что нет нужды и смысла забираться в сырые ямы земли, когда есть материал для постройки избы, есть сколько угодно топлива вокруг, — из обычных труб над скатными крышами здесь весело выходит обычный дым, а в железных печках потрескивают дрова. Весь облик селений, весь стиль пейзажа резко отличны от юга Армении. Но и здесь имеется множество памятников армянской старины, один из которых — древняя крепость Берд, называвшаяся в древности Тавуш, встает сейчас перед нами в районном центре Шамшадина, тоже носящем по ней название Берд.

Вокруг мягкий горный пейзаж, красные дубы, поющая речка, — зелено, свежо, округло. Районный центр высоко в ущелье, вечером залит электричеством, двухэтажные каменные дома, городского типа квартиры с хорошей мебелью и иджеванскими коврами на стенах. Над ущельем, давая главный тон районному центру, стоит крупная массивная, с башнями-боками, на неприступной крутизне, крепость ржаво-желтая по цвету, ярким пятном на светлой зелени обнаженного горного ската. Внизу, у подножья горы, древняя часовня. Наверху, в крепости, водоем, куда снизу проведена была вода, еще до сих пор питающая крепость.

Неподалеку от села, тоже на возвышенном месте, открытом всем четырем ветрам, стоит новая, современная советская «крепость», от которой зависит благополучие района, — знаменитая Шамшадинская МТС, знаменитая потому, что в сводках она всегда идет одною из первых. Входишь в просторную механическую мастерскую, видишь загорелые бритые лица механиков, их живые, горячие глаза, толковые и уверенные движения, слышишь их негромкий говор — и чувствуешь, что ты на заводе, среди растущей технической интеллигенции. В маленькой Армении с ее своеобразным рельефом, затрудняющим внутреннее сообщение, каждая МТС в зародыше своем уже МТМ, а каждая МТМ — потенциальный будущий механический завод; недаром за время войны несколько машинно-тракторных мастерских были преобразованы в механические заводы. Здесь нельзя обслужить землю, не имея заранее у себя всего, что нужно для починки горного плуга и трактора, не имея запасных частей и тех станков и материалов, с помощью которых эти части можно быстро сделать самому. А отсюда уже недалеко и до своего машиностроения.

Стук, сильный и гулкий, из кузницы, — в 1945 году меня пригласили войти туда, посмотреть на знаменитого молотобойца, выдвинувшегося своею работой во время войны. Но сперва посмотрите на молот, попробуйте его поднять. Вы напрягаете все силы — и едва поднимаете на вершок от наковальни это налитое тяжестью чудовище. А теперь поднимите глаза: перед вами молотобоец. Высокая, статная армянская женщина, с детски-озабоченной улыбкой, как у хозяйки, пекущей хлеб, — Шахар Межлумян — белой рукой легко, как перышко, поднимает молот. Он становится частью этой стальной руки, налитой силою, как сам он налит тяжестью. Молот взлетает и падает на раскаленный кусок железа, который держит щипцами на наковальне старичок-рабочий. Одно неверное движение — и молот мог бы отхватить ему руку. Но старик спокоен: он знает, что женщина-молотобоец не сделает неверного движения. Конечно, это великий скачок вперед, сделанный армянкой в дни Отечественной войны; мы видели ее в поле, в трудной работе на рытье канав, видим ее в МТС за кузнечным молотом. Но едва ли не большее и редчайшее, что сделала война, — это уважение и доверие к женской работе, появившееся у армянина, спокойствие, с каким работал у наковальни старик, переворачивая железо под молотом Шахар Межлумян.

Шамшадинский район развивается и богатеет очень быстро. До войны на колхозных фермах насчитывались тысячи голов крупного и мелкого скота. Молодняка выращивали меньше, чем сейчас; во время войны научились холить и беречь молодняк, и за короткое время район увеличил свои стада на несколько тысяч голов. Особенность Шамшадина — коневодство; на пятнадцать колхозов — пятнадцать конных заводов, по одному в каждом колхозе. Профиль района — зерновой, табачный, картофельный, дровяной; в колхозах — пчеловодство, животноводство, шелководство, сады и бахчи. Раньше здесь не было никакой промышленности; сейчас Шамшадин гордится своим новым ферментационным заводом для табака, своей новой электростанцией. В районном центре свой театр, — но, впрочем, редкий район в Армении не имеет сейчас своего театра!

Солнце уходит за рыжую крепость, золотя мягкие горы вокруг. Зажигаются огоньки. Громче говорит речка по камням, вечерняя тишина наполняется звуками природы, заглушёнными днем, — вы слушаете, как ветер перебирает пальцами листья, как водяная крыса, шурша, перебегает дорогу, как свистит жук, падая на землю, как гулко охает и вздыхает ущелье от проходящей где-то далекой сухой грозы.

ЛЕНИНАКАН

Снова в поезде. Ани

Медленно уплывает белый ереванский поезд. Даже поздней осенью некуда скрыться от солнца, а летом в вагоне все кажется белым и гудящим, как туча комаров, от зноя. Качается за окном в дыму перистых знойных облаков белое седло Арарата, качается и плывет привычная тень с кивающей, как на рессорах, головой от проходящего по дороге, седого от зноя и пыли верблюда. Уходит и станция «Арарат».

Но дальше — новости, дальше идет уже первое действие Севанского каскада — вода, брызнувшая на сухую, опаленную землю и превратившая ее в сад. Вместо прежней пустыни, безмолвной от зноя, — густая зелень станции с новым названием: Октемберян. Здесь один из крупнейших совхозов Армении; из окон вагона вы видите наваленную на перроне груду полосатых дынь; каждый, кто садится в вагон, тащит с собой ведерко или корзину желтого, как янтарь, винограда.

Медленно ползет поезд к западу, к турецкой границе, набирая высоту. Пустынно справа и слева; словно вымершие — станции. Но вот подул свежий горный ветерок; мы на высоте 1300 метров и забираемся все выше, выше, хотя равнина не меняет своего выжженного солнцем облика «зоны пустыни». Станция Алагез, за которой не видно и не чувствуется прелести арагацких склонов. Слева показался синий осколок стекла на солнце — пограничная лента реки Ахурян или Западного Арпа, сменившего пограничную ленту Аракса. Позже, к вечеру, — станция Ани.

Если сойти на ней сейчас, вы окажетесь в преддверии индустриального центра, со всеми его признаками, — собственной четырехкилометровой подъездной веткой, обилием белой пемзовой муки, усыпавшей пути и платформы, отбывающими и прибывающими инженерами. Месторождение пемзы в Армении настолько богато, что запасы ее кажутся неисчерпаемыми. Анийская пемза, высокая по качеству, идет на север, анийскую пемзу ввозит Баку. Только в последний год войны здесь вырабатывалось 7310 тысяч тонн «орешков» (мелкий сорт пемзы), 29 тысяч тонн «кусковой» и 344 тысячи тонн строительной пемзы да 12 652 тонны так называемого «пуццолана». Все это было вызвано к жизни за двадцать советских лет.

Ничего, кроме маленькой станционной постройки, здесь не было, когда в 1917 году я впервые сошла тут с поезда. Носильщик взвалил мои вещи на ослика, и мы пешком побрели к переправе по пустынной земле, над которой во всю ширь четырех концов света было раскрыто огромное окно неба.

С тех пор прошло более тридцати лет, а память хранит все мельчайшие подробности этого странного путешествия. Мы шли по донышку необъятного блюдца, по краям которого в небе стояли одинокие и еще разноцветные от заката кристаллы гор. Дорога была плохая, едва видимая в сухой, выжженной солнцем траве. Мы спустились в темноте к Ахуряну, где мельник держал перевоз. Тогда еще были в ходу закавказские боны и армянские «дензнаки», в которых с трудом разбирались и мы сами и перевозчик. Расплатившись, я ступила ногами в треугольный ящик с высокими стенками, заменявший лодку. С берега на берег был перекинут канат, укрепленный где-то в скалах. Мельник ухватился одной рукой за канат, другой — за лопату, которой стал грести против течения. Пока мы добрались до берега, ящик набух водой и отяжелел, как сапог. Потом молчаливое карабканье вверх по невидимой горе, осыпающейся под ногами, с чемоданом то в правой, то в левой руке. Потом наверху неожиданно выросли, прямо над головой, огромные, циклопически-выпуклые темные стены-башни древнего города в серебряном сиянии звезд.