Литературная Газета 6350 ( № 49 2011)

А что же сам Твардовский? Его атеизм никогда не был воинствующим, но и обратиться к Богу, в лоно церкви, автор двух столь жизнерадостных и жизнеутверждающих "Тёркиных" не смог бы, вероятно, никогда. По крайней мере в дневнике поэта никаких признаков такой эволюции не прослеживается. Зато там есть поразительная беспощадная запись: "Мы не просто не верим в бога, но мы "преданы сатане" - в угоду ему оскорбляем религиозные чувства людей, не довольствуясь всемирным процессом отхода от религии в связи с приобщением к культуре[?] Мы насильственно, как только это делает вера завоевателей в отношении веры завоёванных, лишили жизнь людей нашей страны благообразия и поэзии, неизменных и вечных её рубежей - рождения, венчания, похорон[?]"

Стоит заметить, что фразы Твардовского о "преданности сатане" и "вере завоевателей" являются цитатами из книги Н. Бердяева "Истоки и смысл русского коммунизма", которую он прочёл ещё после войны и перечитывал в середине 1960-х годов. Относясь к религиозным аспектам философии Бердяева вполне сдержанно, Твардовский тем не менее оценил многие его мысли, касавшиеся не только "лжи" коммунизма, но и его "правды". Главное - он был целиком солидарен с выводом великого философа о том, что коммунизм стал в России новой религией. "Религией, обкорнавшей нас, обеднившей" - подчёркивал Твардовский в своём дневнике.

Между прочим, даже в своих официальных партсъездовских речах, где невозможно было обойтись без ритуальной риторики, Твардовский прямо заявлял: "Литература способна подтверждать только то, что не является навязанным жизни извне". Уж кто-кто, а автор "Тёркина на том свете" прекрасно видел и чувствовал это "извне", т.е. вполне чётко и трезво различал реально-жизненное и утопическо-фантасмагорическое в самой коммунистической доктрине и в том социализме, который утвердился в СССР. Именно во втором "Тёркине", написанном в 1954 г., впервые прозвучала откровенная издёвка над "системой" и над "режимом", который "научно обоснован" и где даже "тот свет" - "лучший и передовой". Недаром поэма была признана "идейно порочной", "антисоветской" и надолго запрещена. Не кто иной, как Твардовский, стал основоположником советского сам[?]издата - его сатирический "Тёркин" в 1950-е был бесспорным лидером по тайной перепечатке и поистине народному признанию.

С ещё б[?]льшим основанием "Тёркин на том свете" может быть поставлен в ряд наиболее смелых и фундаментальных антиутопий - по причине прежде всего жанровой, лубочно-карнавальной, соответствовавшей массовому традиционному сознанию, привыкшему поверять все теоретические "измы" жизнью. Сам Твардовский глубоко осознавал еретический смысл своей поэмы, но верил и в её оздоровляющее конструктивное значение, в чём он смог убедить и Н. Хрущёва во время знаменитой читки в Пицунде в 1963 г., добившись публикации поэмы в "Известиях" и "Новом мире". Почти десятилетний разрыв между написанием и выходом в свет (при неизбежном редактировании) снизил общественный резонанс второго "Тёркина", но Твардовский имел право - о чём он пишет в дневнике - считать свою поэму приоритетной по отношению к опубликованному им же "Ивану Денисовичу" Солженицына. Это и в самом деле так: сила художественных обобщений "Тёркина на том свете" гораздо выше, а главной причиной недооценки поэмы стала, вероятно, труднопереводимость русского раёшника на иностранные языки[?]

Если говорить об антиутопичности сознания Твардовского, то её можно найти и в самой, казалось бы, "утопической" его поэме "Страна Муравия". "Посеешь бубочку одну, / И та -твоя" - эта маленькая, но многозначительная строчка ещё в 1930-е годы была сочтена выражением "кулацкой идеологии" и припомнена поэту в ЦК в 1954 г., во время шельмования за "Тёркина на том свете". В ней увидели покушение на главный догмат коммунистической доктрины - отрицание частной собственности.

В личности Твардовского наша страна имела не "последнего советского поэта", а последнего истинно народного поэта всей тысячелетней истории России, причём не просто слезливого доброхота-"заступника" (коих всегда были тьмы), а твёрдого "государственника" в самом широком понимании. Это качество не могло быть рождено ничем иным, как новым содержанием жизни России - СССР.

Если первородное крестьянство даровало поэту нравственную чистоту и глубокое житейское здравомыслие, то новый строй, при котором он вырос, воспитал в нём чувство огромной ответственности (понимаемой буквально и императивно) перед народом и страной. Иногда говорят, что здесь оставило след жёсткое сталинское "воспитание". Но для Твардовского гораздо более значимой была школа Великой Отечественной войны - именно война, народная по сути, со всеми её экзистенциальными законами, и прежде всего освящением чувства долга перед Родиной, сформировала базовое поколение людей советской эпохи с его нормами и ценностями, которые впитал в себя автор и первого, и второго "Тёркина".

Выдающийся историк и философ М. Гефтер сравнивал Твардовского по его значению с Пушкиным, называл крупнейшей фигурой русского ХХ века и предрекал его истинное понимание только в ХХI веке. Что здесь имелось в виду? М. Гефтер, фронтовик, первый в СССР марксист-эволюционист и глашатай социал-демократии, ясно видел значение Твардовского как уникальной символической фигуры, могущей консолидировать российское общество при очевидных уже тогда расколах и распадах. В нём - и только в нём - виделся философу идеал Большого Синтеза, который соединял бы в себе лучшее из недавнего с самым смелым из нового, что стучалось в дверь. В переводе на рациональный язык это означало окончательный отказ от всего утопического в доктрине "коммунизма" и установку на его "самоизменение" (термин Маркса) с бережным сохранением полуреализованных достоинств, и в первую очередь продекларированных принципов социальной справедливости и "участия народа в управлении государством". Надо заметить, что ходячих формул о "социализме с человеческим лицом" Твардовский никогда не употреблял даже в дневнике. Но именно социал-демократическая платформа являлась - и объективно, и по всем внутренним импульсам - выражением позиции Твардовского и его журнала.

Все публикации "Нового мира" 1960-х годов следуют этой программе. Нельзя не напомнить, что понятие "рынок" было возвращено к жизни в СССР именно в эти годы. При этом оно всегда употреблялось в сочетании с понятиями "план", "социалистическое, государственное планирование", предполагая их реальное взаимодействие и подводя к возможности нового (по принципу НЭПа) осуществления принципов многоукладной экономики.

В дневниках Твардовского не встретишь апологии частной собственности, но тема "своей бубочки" и "культурного хозяина" (на примере отца-хуторянина) звучит постоянно, что свидетельствует опять же о его убеждении в возможности и необходимости её легализации - в разумном сочетании с госсобственностью. Чем не гибкая и здравая позиция - хоть для 1960-х годов, хоть для 1990-х? Социализм должен и имеет возможность качественно измениться, причём эволюционным путём, - эта идея действительно составляла веру и надежду Твардовского и миллионов других людей его эпохи. Была ли она иллюзией? Решить единым махом этот вопрос - свысока, как делают ныне многие, купаясь в "совершенствах" посткоммунистической или постмодернистской эры, - значит сделать историю фатальной, запрограммированной (в том числе усилиями умелых игроков "всемирной шахматной доски").

Феномен огромной популярности программ реформирования социализма и конвергенции в 1960-е годы, как и феномен огромной популярности "Нового мира", ещё по-настоящему не осмыслены. Но это был тот случай, когда идея поистине становилась материальной силой. Неслучайно одно из итальянских издательств предлагало тогда выпустить несколькими книгами антологию журнала Твардовского, гарантируя успех этого издания в Европе (воспоминания В. Лакшина). А другой убеждённый социалист-шестидесятник И. Дедков вспоминал слова молодого, воодушевлённого аспиранта из Костромы: "Для меня подписка на "Новый мир" как партийный взнос. Не существующая, но партия".