Педагогическое наследие

— Что ты читаешь? — спрашивает его ученик с задней парты.

Стасик тревожно взглядывает на ксендза.

— Не твое дело; не суй свой нос.

Урок проходит быстро.

В душу Стасика закрадывается беспокойство. Уже послы донесли, что Спаржа принес тетрадки, уже дежурный зовет, чтобы садились по местам, уже педель два раза стучал ключом в застекленную дверь, чтобы вели себя тише. Стучать ключом по стеклу он научился у инспектора: обезьянничает.

Урок начинается.

— Кого нет в классе?

Спаржа переписывает оценки из блокнота в журнал. Ученики на первой парте привстают, чтобы по движению ручки отгадать,

кто сколько получил, — показывают на пальцах.

— Дежурный!

Выскакивают оба: один еврей, другой католик; Спаржа еврею тетрадей не дает: как — никак это работа ответственная.

— Ой, это моя тетрадка, дай!

— Подождешь, по очереди!

— Пшемыский.

— Давай!

Стасик не отваживается взглянуть. Листает страницу за страницей: два, три, три, два, три, два, три, три — а теперь?

На щеках у него выступил румянец. Сердце колотится, как на географии. На первой странице две маленькие ошибки, подчеркнутые один раз, третья — подчеркнута волнистой линией — и одна из тех двух грубых ошибок. Нечего и смотреть: двойка.

— Сколько?

— Отстань!

Стасик прикрывает глаза, переворачивает страницу и закрывает ее промокашкой. Промокашку понемножку отодвигает. Нет красных чернил, нет, нет; может, хотя бы с двумя минусами? И вот эта фатальная фраза. Но во сне это или наяву? Нет! Стасик готов от радости закричать: ошибка есть — тут она, бестия, а Спаржа ее не заметил. Смелым движением Стасик открывает отметку: тройка с минусом. Если бы Спаржа заметил, была бы двойка. И Стасик испытывает очень сложное чувство: благодарен Спарже, что тот не заметил ошибку и зол на него, что за одну грубую ошибку и две маленькие поставил только тройку с минусом: ведь мог поставить и чистенькую.

— Видишь? — показывает соседу.

Сосед доброжелательно улыбается.

— А у тебя сколько?

— Три с плюсом.

Они стали сравнивать ошибки.

— Тише, — делает замечание учитель.

И начинается исправление ошибок, десятки правил, повторяемых десятки, мало — сотни раз. Стасик смотрит на тройку с минусом и ни о чем не думает: его нервная система целиком исчерпана. Сидит бессмысленно и даже не радуется.

— Пшемыский!

Стасик встает.

— Почему? — спрашивает учитель.

Стасик умоляюще смотрит на товарищей.

— Превосходная степень {37}, — жужжат со всех сторон.

— Превосходная степень, — повторяет Стасик.

— Что: «превосходная степень»? — спрашивает учитель, беря ручку.

— Ять, — подсказывают слишком громко.

— Ять, — повторяет Стасик.

— Надо быть внимательнее, — говорит учитель.

Ученик с первой парты выставляет за спиной два пальца. Стасик и сам видит: стоя, ему видно, как учитель отыскивает его клеточку в журнале и, помедлив, выводит явную двойку.

Гром среди ясного неба…

Юзик ожидает Стасика с нетерпением — сам ему открыл дверь — и, не дав снять ранец, крикнул:

— Иди, что я тебе покажу!

— Подожди, я только сниму калоши.

— Ну, скорее! Знаешь: в этой новой лавке к каждой тетрадке дают в придачу один большущий брелок или шесть маленьких — на выбор. А к общей тетради — цепочку.

— Какую цепочку?

— Настоящую.

— Врешь.

Юзик страшно доволен, что ему удалось заинтересовать старшего брата своим великим открытием.

— Вот, видишь, наклейка на обложку, промокательная бумага, шесть брелочков и перо.

— Этому перу грош цена.

— Ну и что? А брелочки красивые?

— Так себе.

Юзик на Стасика в обиде: ожидал, что его ослепит, ошеломит, а тот… Не знает, бедняжка, что у Стасика двойка по русскому языку.

— Обедать! Людвика, позови детей.

Влетает в комнату Зося. Опоздала: была на кухне, а ей так хотелось знать, что скажет Стасик, когда увидит промокательную бумагу, шесть брелочков, наклейку и перышко в придачу к одной простой тетрадке.

— Ну, что? — спрашивает с любопытством.

— Стасик, Юзик, Зося, обедать! Сколько раз надо вас звать?

Мама в плохом настроении. Эта идиотка Людвика опять отдала ключ от чердака, а ведь прекрасно знала, что в среду должна быть стирка. Маму это не интересует: пускай Людвика хоть на носу себе белье вешает, раз такая умная. Мама уже с ней больше не может. Бегать где — то — ума хватает, а коснись работы — теленок теленком, и вдобавок ленива. Может с первого числа искать себе место. И папа опять опоздал, а потом будет кривиться. И пускай кривится, маму это не интересует.

Зося наслушалась всего этого в кухне. Дурное настроение мамы передалось и ей.

— Стасик, не пинайся!

Стасик задел ее ногой случайно. Но если так, он уже нарочно пнет.

— Мама, Стасик пинается!

— Постыдился бы: такой большой, а за столом сидеть не умеешь.

И Стасику приходит в голову — что сказала бы мама, знай она о двойке? Вместо «Постыдился» было бы: «Стасик, если ты еще раз ее тронешь, выгоню из — за стола!» И каким голосом!

Такая полученная в понедельник двойка похожа на большую назойливую муху и на кляксу на промокательной бумаге. Как муха, жужжит она и забирается, улучив момент, в каждую мысль; как клякса на промокашке, расплывается, разрастается, становясь все больше и больше — и так всю неделю. Если бы можно было сразу сказать маме: «Я получил двойку» — и отделаться. Так было бы лучше, но Стасик ведь так не поступит. Он и в субботу ничего не скажет и спрячет дневник, чтобы не портить себе воскресенья. Не дал сейчас, отдаст в понедельник. Но воскресенье и без того испорчено. Стасик притихнет, не осмелится ни попросить чего— либо, ни ударить Юзика или Зоею; знает, что провинился, и если бы родители внимательно к нему пригляделись, сами бы это заметили; запрется в комнате и будто занимается — не смеет читать открыто взятую у приятеля книжку.

С такой полученной в понедельник двойкой не повеселишься, смелым не будешь; пропала вера в себя и желание работать. К чему учиться, коли и так у тебя двойка и ничего тебя не спасет от родительского гнева. Даже если бы удалось получить четверку, двойка всегда ее перевесит.

Стасик хорошо знает, что, если в понедельник получишь двойку, на одной не остановишься; в такую неделю всегда не везет.

И когда во вторник учитель вызвал его к доске, Стасик был почти уверен, что получит двойку, наперед знал, что учитель задаст такую задачу, где будет деление и умножение дроби, и он ошибется.

Вчера репетитор опять ему объяснял, что если четыре умножить на одну вторую, то получится два, а если разделить — то восемь. Был момент, когда он напряг внимание и ему показалось, что начинает понимать… Но ему пришло в голову, что в таком случае вместо всей этой галиматьи можно не делить, а умножать, и наоборот, и он сказал это репетитору… Репетитор начал кричать, что арифметику выдумали люди поумнее его и что Стасик лентяй — вместо того, чтобы немного подумать, он, видите ли, изобретает способы, чтобы вовсе не надо было думать; что арифметика — это пустяки по сравнению с алгеброй, и если он не может понять простого умножения дроби, то лучше ему распрощаться с гимназией.

Стасик сам это знает. Как — то раз во время перемены он стоял в дверях пятого класса и слушал, как один объяснял другому геометрию и рисовал круги на доске. Стасик вернулся в свой класс и попробовал нарисовать круг; вышла какая — то кривая загогулина. И не удивительно: как можно не по клеточкам нарисовать правильный круг, и чтобы был он ровный — ровный, а то ничего не выйдет, и в кругу еще надо провести с десяток разных линий, и чтобы все это точно сходилось. Стась уже тогда понял, что он не окончит гимназию. При одном виде толстых книг и набитых ранцев его покидало мужество. А экзамены: в четвертом классе за все четыре года одних стихов сколько наберется! А помнит он хотя бы одно из тех стихотворений, которые учил наизусть два года назад?