Открывая новые горизонты. Споры у истоков русского кино. Жизнь и творчество Марка Алданова (СИ)

Нередко Алданов, подобно другим писателям-эмигрантам первой волны, избирал героями литераторов. Но, в отличие от Бунина ("Жизнь Арсеньева"), Набокова ("Дар"), Газданова ("Призрак Александра Вольфа"), он иронизировал над ними. Тщательно сдерживаемая им в литературно-критических статьях ирония прорывается в художественной прозе. И вот уже Вермандуа в "Начале конца" замечает, что Римский-Корсаков, создатель оперы "Моцарт и Сальери", был введен в заблуждение невежественным либреттистом, утверждавшим, будто Сальери -- отравитель. Что этот "либреттист" -- Пушкин, герой- француз не знает, и это ему простительно. Однако, чтобы не было "снижения" Пушкина в восприятии читателя, тут же самого обаятельного персонажа, командарма Тамарина "заставляет читать в предчувствии близкой смерти "с сильным, ему самому непонятным волнением" провидческие строки из стихотворения Пушкина "Родриг".

Обдумывая пути и судьбы русской литературы, классической и современной, размышляя о собственной писательской судьбе, Алданов убеждает читателей не сотворять себе кумиров, помнить, что воплощенного идеала нет, хотя стремление к идеалу в природе человека. Высшей ценностью он признавал культуру, страшился ее хрупкости -- особенно в век тоталитарного насилия, атомной бомбы -- и тем энергичнее защищал лучшие проявления человеческого духа.

17.

Алданов не вел дневника, и лучший способ проникнуть во внутренний мир этого выдающегося человека - читать его переписку. Она всегда была для него особым видом творчества. Он оставил громадное эпистолярное наследие. В некоторые периоды своей жизни в эмиграции, особенно в последний, писатель отправлял и получал по четыре письма в день. В общей сложности в двух архивах Алданова, в Москве и в Нью-Йорке, хранится до 20 тыс. писем писателя и ему адресованных. Его письма, часто многостраничные, на пишущей машинке через один интервал (был педантично аккуратен: печатал в двух экземплярах, первый корреспонденту, второй, вместе с полученным ответом, в архив, для потомства) - драгоценный документ эпохи.

Своеобразным хобби Алданова было собирание знакомств со знаменитостями - пытался разгадать, чем отличается выдающийся человек от простого смертного. Дореволюционных знаменитостей судьба разбросала по свету, по разным странам и континентам, они лишились привычного общения с друзьями и заменяли его регулярной перепиской. Долгое время находясь в центре литературной жизни русского зарубежья, Алданов был связующим звеном для многих, состоял в переписке почти со всеми замечательными современниками, выдающимися деятелями русской диаспоры. Не говоря уже о собратьях по перу, писателях и журналистах (Бунин, Набоков, Зайцев, Ремизов, Газданов, Г. Струве, Осоргин, А. Толстая, Тэффи, Г. Иванов, Адамович и др.), с ним дружили, советовались, обменивались впечатлениями художники Репин, Шагал, Добужинский, композитор Рахманинов, актеры А. Тамиров и М. Чехов, политики Керенский, Маклаков, Кускова, Деникин, богачи-меценаты, люди других профессий, возрастов и взглядов, западные знаменитости, в том числе С. Моэм и другие.

О самих себе, о быте писали редко, главное место отводили мыслям о сокровенном -- о России, об искусстве и политике, о предназначении и судьбах эмиграции. Переписка Алданова -- настоящий кладезь сведений об эмигрантах первой волны. Многие из них - вехи в истории русской культуры ХХ века, следить за ходом мысли таких людей интересно и поучительно, тем более что в письмах многие открываются с новой для нас стороны: письма порой имеют доверительный, даже исповедальный характер.

В мемуарах об Алданове постоянно повторяется выражение "европеизм". Со всеми корреспондентами он был на "вы", причем писал "Вы", и ему отвечали тем же, неизменно с заглавной буквы. Собственных дел касался лишь мимоходом, как бы неохотно. К примеру, из его переписки не удалось почерпнуть никаких сведений о судьбе его братьев, даже узнать их имен. О деле своей жизни, литературной работе тоже сообщал бегло, информировал даже ближайших друзей о новых произведениях, как правило, лишь когда они уже были закончены.

Сразу же становился необычно эмоциональным, когда переходил к русской литературе. Интересны его суждения, порой спорные, о классиках, о современниках-эмигрантах. Россия оставалась до конца его дней самой большой любовью. И эту любовь разделяли все без исключения его корреспонденты.

Самое раннее из дошедших до нас писем в алдановских архивах относится к началу 20-х годов. В Париже в 1921 году Алданов, как известно, опубликовал свое первое художественное произведение, повесть "Святая Елена, маленький остров". О молодом дебютанте заговорили как о мастере. Алданов получил в высшей степени лестное письмо от художника И.Е. Репина, интересовавшегося исторической темой в искусстве, где есть такие слова: "Ах, что это за книга! Как жаль, что я не умею набрасывать образов из прочитанного. А главное, когда я воображу, что этот набросок будете видеть Вы, то меня скует страх -- робость, и я уже впадаю в полный идиотизм и безволие. Да ведь Ваши герои -- это живые люди: они являются так неожиданно, в таких невероятных поворотах и таких неуловимых тонах, что схватить это -- гениальное творчество, нет, это нам не дано".

Через несколько лет, когда вышел в свет роман Алданова "Чертов мост", Репин вновь написал ему и начал так: "Обожаемый Марк Александрович! Только Льву Николаевичу Толстому я писал "обожаемый", потому что действительно обожал этого божественного человека..." Конечно же, уподобление Толстому Алданова не могло не взволновать: Толстой всю жизнь был для него высшим авторитетом.

В недатированном письме Репина, первые строки которого приведены выше, знаменательны и последние: "Вообще, между нами, но я серьезно удивлен -- как это все же еще недостаточно гремит Ваше имя, и Вы такой скромный, молодой писатель?"

Перед тем как в Париж в 1940 году вступили гитлеровские части, Алданов бежал из города. Погибли почти все собранные им архивные материалы, но уцелела тоненькая пачка репинских писем. Быть может, эту пачку как самую дорогую реликвию писатель взял с собой в новое изгнание.

...В начале августа 1941 года Алданов пишет А.И. Коновалову, до недавнего времени председателю правления парижской газеты "Последние новости": "Испытываю довольно неловкое чувство. Идут колоссальные, сверхграндиозные события, в России люди гибнут миллионами, а у нас идёт в сущности та же маленькая жизнь, вплоть до отъезда "на дачу", и мы этого как будто даже не ощущаем! Что ж делать? Не могу этого объяснить отсутствием патриотизма: так было и в 1812 году. Да и в Англии теперь, по-видимому, то же самое. Но от этого неловкого чувства я отделаться не могу".

...Знаменитому предреволюционному адвокату, позднее послу Временного правительства во Франции, 85-летнему В.А. Маклакову в письме, датированном 5 ноября 1954 года, Алданов рассказывает о деятельности Нью- Йоркского литературного фонда, членом правления которого он состоял: "В пору войны и голода в СССР мы посылали посылки в СССР по адресу университетов с просьбой разделить их между профессорами" - и ниже переходит к такой теме: "Меня всегда (или, вернее, не всегда, а с тех пор, как я стал сам стар) очень интересовало, что дает силу, бодрость, энергию людям старым, которые больше ничего в жизни для себя ждать не могут (а некоторые ничего не ждут и для мира). Вас я об этом никогда не решался спросить ни устно, ни в письме. А с Керенским я раза два наедине об этом говорил. И вынес впечатление (только впечатление), что он видит один ответ: религия. И это, по-моему, для него счастье".

...Поэт и критик Г.В. Адамович, закончив рецензию на роман Алданова "Живи как хочешь", признаётся в письме ему от 3 декабря 1952 года: "А вообще критика - пустое дело, и я всё больше в этом убеждаюсь. Отчасти именно потому, что критик читает в два дня то, что писатель пишет два года. По долгу службы я здесь перечитываю наших "великих" критиков, Белинского, Добролюбова и Ко. Какая это всё болтовня!" Алданов отвечает ему: "Я над романом работал даже не два, а три года. Вы говорите, что потратили на его чтение десять дней, это больше, чем достаточно. У американских критиков, даже у самого известного из них, Орвиля Прескотта, пишущего четыре рецензии в неделю в "Нью-Йорк таймс", всегда есть один, очень много, если два дня для рецензии о любой книге".