Венеция - это рыба

Уключина — это пережиток прошлого. И вовсе не потому, что осталась в прошлом. Наоборот, придуманная в прошлом, она предвосхищает будущее. Ее как будто смоделировал финский дизайнер в XX веке. Он сел в машину времени и заранее всадил уключину в борт гондолы несколько веков назад. Когда родился Альвар Аальто? [31] В семнадцатом веке?

Теперь понаблюдай за тем, как ее касается весло. Благодаря своим изгибам, изломам, разомкнутым проушинам уключина позволяет веслу занимать с дюжину упорных, наклонных, промежуточных позиций. Один-единственный гребец с помощью одного-единственного весла по одному борту на любой другой лодке сумел бы разве что комично ходить по кругу. То ли дело гондола. Из-за смещенного центра тяжести она идет передним и задним ходом, причаливает и отчаливает бортом, замедляет ход, стопорится, идет по диагонали, поворачивает под прямым углом, сохраняет равновесие, гасит удар волны. Весло зачерпывает воду, пришлепывает, прихлопывает, добывает, режет, месит, вертит, переливает как половник, взламывает как фомка. Весло входит в воду наискось, вылетает назад почти горизонтально, едва не касаясь воды. Когда нужно, оно погружается вертикально, на крошечном свободном участке в несколько квадратных сантиметров. Если поиграть запястьем, оно порывисто вращается как отвертка и толкает эту черную деревянную зверюгу длиной в двенадцать метров, которая юрко выбирается из немыслимых заторов.

Сходи посмотреть, как гондолы выходят со своей главной стоянки в акватории Орсеоло рядом с площадью Сан-Марко. Они проскальзывают десятками с точностью до миллиметра, не задевая друг друга. Гондольеры работают веслом, переговариваются, перекликаются, не обращая ни малейшего внимания на низкий мост, о который вот-вот расшибут себе нос. В самый последний момент они, почти не глядя, наклоняют голову, легонько касаются нижней части арки и причесываются о кирпичный свод.

Во время гребли гондольеры выставляют вперед одну ногу и отводят назад вторую. Передняя нога опирается на крошечную приподнятую подставку, клинышек. Упор делается на пятку, затем на ступню и пальцы. Работает все тело. Гондольер подался вперед и толкает лодку. Понаблюдай за формой тел гондольеров в состоянии покоя. Они смутно напоминают питекантропов. Руки чуть свешены, округлые плечи, затылок, лопатки, большие ключицы. С левой по правую руку они опоясаны сплошными У-образными мускулами.

Снова обхвати руками округлые тумбы колодцев, закрытых бронзовыми крышками. Если ты играешь на барабанах, сходи постучать по крышке колодца на кампо Сан-Сильвестро. Она звучит как музыкальный бидон на Антильских островах, такой steel drum. [32] Каждый квадратный дюйм издает свой звук, тут низкий, там глухой, тут чистый, там дребезжащий.

Ударники моложе двенадцати лет разгуливают по городу одиннадцатого ноября, в День святого Мартина. Они заходят в лавки, звонят в двери и колотят черпаками по днищам кастрюль до тех пор, пока их не одарят сластями и мелкой монетой. Они распевают колядку на мелодию гимна берсальеров:

О чем говорит нам этот куплет? Этот куплет говорит нам о том, что и святые ведут насыщенную личную жизнь, что вечно женственное начало толкает нас ввысь, на чердак, поскольку амур — это человеческое существо в условиях неба. А еще этот куплет говорит о том, что без девушки мы обречены на кровосмесительный грех с матерью землей. И вполне естественно, что обо всем этом нам напевают дети, то есть купидоны, эроты. Только им ведома тайна секса. Все мы хорошо знаем, но неохотно признаем, что они-то и есть чувственность, эрос. Как-то раз я натолкнулся на компанию моих двадцатипятилетних приятелей. Они тоже бродили по улицам, гремели кастрюлями и горланили "Святого Мартина". Они нигде не работали и наскребли кой-какую мелочь.

Закрой глаза и читай пальцами лица скульптур, барельефы, лепные украшения, буквы, высеченные на досках в человеческий рост. Венеция — это нескончаемый шрифт Брайля, алфавит для слепых.

Лицо

Итальянское vólto — лицо — по-венециански значит "маска", как и "персона" по-латыни. Антропологические исследования о венецианском карнавале показывают, что между Крещением и Великим постом мир переворачивался. Сын проявлял неуважение к отцу, люди предавались повальному греху, дозволялось глумиться над королем. Все это было нужно, чтобы подтвердить привычный миропорядок. Преступить закон означало восславить его. Однократное нарушение закона во время установленного праздника было равносильно признанию его верховенства на все остальное время.

По Венеции ты ходишь с таким лицом, каково оно в самом деле: общественным местом. В этом городе нет частной жизни. Здесь все постоянно встречаются, люди то и дело здороваются, продолжают говорить на удалении метров в двадцать, повышая голос в толпе прохожих. Расстояние между противоположными окнами на одной и той же калле один метр. Очень трудно делать что-то тайком, вести двойную жизнь, скрывать собственные знакомства, интрижки, измены.

Если ты местный, тебе так и хочется встряхнуться и пройтись, оставив дома себя самого. Прогуляться и передохнуть от собственного "я". Отрешиться от своих мыслей, позабыть о себе. Выйти и просто смотреть по сторонам. Пусть за тебя думает пейзаж, ты же будешь созерцать его проявления: звуки, запахи, мимолетные виды. Но вот тебя уже окликают, называя по имени, и ты вновь становишься собой, вспоминаешь, кто ты.

Генри Джеймс писал, что Венеция похожа на квартиру с множеством коридоров и гостиных. Здесь без конца перемещаешься внутри и ни разу толком не выходишь наружу, даже на улице нет признаков внешнего. По-видимому (именно эту видимость маска и создает), венецианская страсть к маске возникла из этой самой необходимости в инкогнито, в защите своего личностного начала. Ибо в этом городе общественная жизнь заставляет тебя показывать свой характер на самой поверхности лица, отображая на лице свои душевные порывы. Ты тоже становишься своеобразным персонажем, отчасти карикатурным, стилизацией самого себя.

Арлекин, Панталоне, Коломбина — все это уличные типажи, постоянно пребывающие вне себя. Чудится, будто они без передышки делают себе татуировку, в точности воспроизводящую с ног до головы их облик. Они живут на поверхности собственного тела. Они объявляют тебе обо всех своих намерениях. Они раскрывают перед тобой всякую побочную цель. В них нет никакой двойственности. Они действуют без оглядки, рубят сплеча. Голод у них всегда зверский (Арлекин); честолюбие — ненасытная жадность (Панталоне); любовь — сентиментальная слащавость (Коломбина). У них нет фильтра между мотивом и поступком. Они ведут себя комично, смешат, кажутся простаками, но вовсе ими не являются. Они олицетворяют собой то, что происходит с душой, когда та вынуждена покинуть свои тайники, переместиться на поверхность и постоянно быть на виду. Каждый из них есть совокупность выразительных жестов, сгусток сочной речи, шумных перебранок, общительного нрава. Их маски — не двойная личина, не наносной лоск или, того хуже, притворная бессмыслица. Они сами как загустевшие, уплотнившиеся, намозоленные лица. Они настолько притерлись к своей публичной роли, что их кожа задубела. Что происходит с душой, когда ее приковывают к коже и ссылают на поверхность лица, когда ее заставляют самовыражаться в любую минуту? Комедия дель арте и масочные комедии Гольдони — это не фарс, это трагедия поверхности.