Газета День Литературы # 112 (2005 12)

— Тамара Михайловна! Где вы? Купаться, везите меня купаться! Как я устала!..

Дмитрий выехал следом. Делая вид, что не видит его, Лана плаксиво просила:

— Тамара! — покуда из сестринской, спешно жуя, ни прибежала дородная баба и не подхватила кресло.

Дмитрий погнался за ними. Медсестра, звонко цокая каблуками, катила девушку в ванную. Окна смотрели на север — в запущенный парк, и от этого было сыро и мрачно. Включили вечерний свет. В конце коридора Лана сказала "остановитесь", развернула коляску и бросила тем капризным, безумным, тяжелым тоном, от которого не излечит калеку никакая религия:

— Это вы виноваты! Приперлись чего? Ну зачем здесь стоите?! Дубина...

Он тупо прождал под закрытой дверью. Потом, тарахтя, покатил себе прочь. Из класса, уныло и тошно, словно запах тушеной капусты, донеслось обреченное:

— ...есть любовь.

И дурачок зашелся, пытаясь ответить:

— Йо-йо.

Дмитрий проехал мимо.

На следующий день он прикатил мириться.

Лана вязала в постели с приподнятым изголовьем, под одеялом, в легкой ночной сорочке. Отложила спицы, как только он въехал в палату. Весело, но с каким-то испугом поздоровалась с Димой. Припадок прошел. Возле кровати не было тапочек, и в Диминых чреслах вновь запылал огонь, когда он представил ее босую.

Не зная, с чего начать, он сказал ей:

— Как жарко.

И вытер взаправдашний пот со лба, нарочито грубо прибавив:

— Топят, как в бане.

— Что вы, Дима, здесь холодно, — все еще не отвыкнув от выканья, грустно сказала она и показала вязание. — Я вам шарфик хочу подарить... И простите... за ванную.

Он подумал о ванной с темно-серым цементом вместо выпавшей плитки, чугунными, в заусенцах и рытвинах, батареями, затхлым запахом пара и Ланой в воде, и как медсестра заскорузлой ладонью трет ей упругие груди. Не выдержал, позабыл про свой стыд и решительно покатил к постели.

— Да что вы? — сказала она, бледнея.

Он тормознул, встал боком. Девушка мяла шарфик.

— Лана, — сказал он, краснея. — Я давно так хотел...

Лана тупо молчала. Ободрившись, он продолжал:

— Понимаешь... Ну, как бы тебе сказать...

Одеяло сползло с нее. Он разглядел под сорочкой два темных пятна и, не владея собой, не закончив того, в чем хотел ей признаться, стараясь не замечать пустоты на том месте, где должны были быть ее ноги, полез на постель.

Он, дрожа, приподнялся; сделал неловкий кульбит, стиснув зубы, ощутил под ладонью прохладу крахмальной простыни; коляска поехала в сторону, Дмитрий нелепо упал вперед, прокатился по краю матраса, и растянулся, ударившись подбородком, на ледяном полу.

Лана тихо заплакала.

— Подожди, — простонал он, почуяв, чего она хочет. — Не зови никого, подожди... В комнате быстро темнело. По подоконнику рокотал нудный дождь. Запястье было если не сломано, то растянуто. Дмитрий возился, чертыхаясь и охая, когда задевал эту руку: с пола он видел два страшных протеза и в диком желании отвернуться от них укатился так далеко, что не мог дотянуться ни до коляски, ни до постели, где хныкал обрубок его первой любви.

— Лана, — выдохнул Дмитрий.

Она возвышалась над ним — ерзая, как могла, на своем постаменте — и манила к себе, наверх, и тянула, убого и страшно. Пол отвратительно пах дезинфекцией, в саду под окном скрипели неизвестно ради кого возведенные здесь качели. За ними был серый забор, а через кривую, разбитую улицу начинался пустырь. И подумавшего о пустыре Дмитрия охватила такая тоска...

Прибежавшая на звонок медсестра отшатнулась: Дмитрий лежал неподвижно, лишь ноги его, воскреснув, в корчах плясали, глухо и жутко стуча мелкой дробью.

Врачи разводили руками, священник сказал "это чудо". Мать, сев в изножье, трогала Димины ноги, рыдала. Ноги заметно окрепли, он мог ими двигать, но пока не вставал — зашиб руку. Наконец, он пошел, грохоча костылями. Он был теперь выше Ланы: девушка, в окончательном безразличии, не хотела учиться ходить на протезах, вообще ничего не хотела. Меж ними наметилась пропасть. Дмитрий стоял на ее краю, желая крикнуть хоть что-то молчащей по ту сторону Лане, хотя бы слова благодарности, но не мог открыть рот.

Мать пришла омерзительным полднем, чтобы забрать домой. Лана плакала в процедурной, не попрощавшись. Мать провезла его через парк — Дмитрий был еще слаб; с крылечка махали, однообразно, оставшись в утробной, однообразной жизни; Дмитрий спросил у мамы, сколько ему теперь лет; гипсовый пионер у беседки стоял без ноги, вокруг него гнили листья; сыпал осенний дождь, ветер сек по лицу, мама, ежась, катила коляску; Дима ехал в каком-то оцепенении, может быть, думал, как скоро раскроется, заживет во всю мощь и устроит вождю испытание — это последнее было единственным, что он представлял себе ясно: как подловит он подполковника в подворотне, таким же противным осенним днем, преградит ему путь с дубиной наперевес, шатаясь, уставится на вождя исподлобья и начнет свой допрос, повторяя одно и то же, не зная, что делать дальше:

— Ну, че ты, мужик?.. Че, ваще?.. А, мужик?.. Ну, чего ты?..

2

Жена его голодала упорно, отчаянно, страшно, пока еще в девках была: хотела понравиться мужику, да не знала еще — какому. Вечерами, включив все лампы, она раздевалась и долго, кусая губы и зябко поджав пальцы ног, смотрелась в большое зеркало. Была девушка — кожа да кости, белая, с плоской грудью. Наглядевшись, она рыдала. После, накинув сорочку, по-прежнему босиком, шла на кухню. В дверях подпирала ладошкой щеку и говорила своему отражению в черном стекле:

— Мама, я толстая?

Мать была необъятной, болезненно раздобревшей на макаронах, ежевечерне, вдобавок, евшая шкварки, с треском и вонью прожарив их на бугристой от многолетней копоти сковородке. Дочери отвечала устало:

— Саша...

И, с трудом оторвавшись от табуретки, шла мешать сало. Однажды она ничего не ответила; взглянула на бледный скелет, прошла, толкнув Сашу, в комнату и занавесила зеркало.

Чуть позже оттуда вышел отец, побелевший от ярости, с разорванной простыней в руках. Саша забилась в угол, но шишки свалились на мать, что-то кричавшую то ли в свое, то ли в Сашино оправдание. Муж стучал по столу кулаком и ревел: