Казаки в Абиссинии

Абиссинские всадники не обучаются верховой езде, но предполагается, что всякий абиссинец умеет, ездить верхом. Единственным упражнением абиссинской конницы является довольно популярная игра в «гукс». Игра эта состоит в метании тоненьких и длинных палочек друг в друга, как на карьере, так и с остановки. Мечут очень ловко. Всякий раз палочка падает у ног противника. Выпущенную трость поднимают, сгибаясь с седла, но всякий раз останавливая для этого лошадь. На лошадь садятся тяжело, всегда при помощи стремени, я никогда не видел, чтобы абиссинец прыжком сел в седло, и адъютантский, и драгунский прыжки казаков русской миссии их приводили в изумление. Посадка и манера езды однообразна. Пустив лошадь в галоп, всадник поддерживает ее на этом аллюре поводом и шенкелями обеих ног. Лошадь произвольно меняет ноги (крестит), чаще же идет неправильным галопом, кидая почти одновременно обе ноги вперед и сильно садясь назад, — такой аллюр считается особенно красивым. Увидав другого всадника, абиссинский кавалерист выпускает свою лошадь в карьер и потрясает в руке своими палочками, приглашая тем самым к игре в гукс. Обогнав противника, он разом останавливает лошадь и кидает один дротик назад, a затем снова скачет, поощряя своего коня ударами шенкелей и взмахами курбача (плети).

Походные движения конница совершает вперемежку с пехотой. Всадники едут на мулах, а лошадей, на-крытых уборами, слуги ведут сзади вповоду. По приходе на ночлег, лошадей расседлывают и пускают пастись вместе с мулами. Редко привязывают к деревьям и никогда не треножат. Когда абиссинцы увидали, как мы надеваем треноги на наших лошадей и мулов, они пресерьезно нас уверяли, что животные наши поломают себе ноги. Ни на походе, ни на биваке кавалерия ни сторожевой, ни разведывательной службы на лошадях не несет.

И в бою роль абиссинской конницы маловажна… Она никогда не отважится атаковать противника, но лишь преследует опрокинутого и обращенного в бегство пехотой неприятеля. В бою конницу употребляют для выполнения тех хитроумных стратагем, на которые так падки абиссинские начальники. Строй всегда рассыпной, подобно казацкой лаве. Появившись неожиданно где-нибудь на фланге противника, конный отряд останавливается и назойливо начинает обстреливать его, стреляя с коня, и вызывает тем на передвижение, выгодное для пехоты. Как скоро противник двинется для отражения конницы — эта последняя дает тыл и исчезает в горах, чтобы снова собраться и грозить нападением с противоположной стороны. Ни команд, ни сигналов при этом нет, но все кричит и галдит, подавая свои советы, давая указания и приказания.

Если есть удобное дерево, то не брезгают спешиванием. Лошадей привязывают по двадцати, по тридцати к дереву и храбро наступают на неприятеля с флангов или с тыла, обстреливая его ружейным огнем. Но как скоро противник обратил на них внимание, все кидается «наутек «к лошадям, садятся, как попало, кто на чью лошадь поспел, саблями режут чумбуры и ускакивают во все стороны.

Абиссинская конница в бою — это надоедливая муха, которая садится то тут, то там, не причиняя вреда, но беспокоя и изводя неприятеля. Это прототип казацкой лавы, пожалуй, это даже сама лава, но лава, лишенная присущей казакам смелости, энергии и дисциплины строя.

Но, как только дрогнут ряды неприятеля и испуганные ревом и визгом атакующих пехотных цепей подадутся назад неприятельские стрелки и начнется отступление, так со всех сторон, со всех концов появится абиссинская конница. Она насядет на неприятеля и рубя, и коля, и стреляя, и топча конями, догонит его и будет гнать, пока не истребит или не заберет в плен всех без остатка.

Тут не жалеют лошадей, не берегут их сил. Лошадь слишком дешева (16–30 талеров) в Абиссинии, чтобы думать об ее сохранении. Арабская кровь закипает в эти минуты в измученном животном и оно часами скачет, надрывая легкие и калеча о камни свои слабые ноги. Цель оправдывает средства, а цель добить противника — весьма важна…

Абиссинская артиллерия состоит из нескольких десятков (70-100 орудий) итальянских горных 2-х — дюймовых пушек. Абиссинцы прониклись со времен итальянской кампании глубоким уважением к этому роду оружия, но увы, овладеть искусством орудийной стрельбы им еще не удалось. Напрасно почти каждый день за Аддис-Абебой упражняются в стрельбе из пушек — толку мало. To чеку не вынут, то снаряд положат задом на перед, то не рассчитают заряда; почти каждый день случаются на опытном поле несчастия от неумения обращаться с орудиями.

Попросить европейцев научить стрелять — гордость мешает. Один из представителей европейской державы предложил Менелику прислать инструкторов артиллерийского дела. «Нельзя», сказал государь, «конечно, это было бы очень хорошо, но после итальянской войны наши ни за что не станут ничему военному учиться у европейцев»…

Рас Мангаша, владелец большинства орудий, во время итальянской войны приказывал целить не в группы, но в отдельных людей. И когда, наконец, после многих выстрелов ему удалось попасть в отдельного человека и прострелить его насквозь — он очень был доволен и повелел на прицеле сделать зарубку и всегда стрелять по этой зарубке. Подобных курьезов можно привести много. Вот почему артиллерия до сего времени не роздана по корпусам, но стоит во дворе Гэби и употребляется лишь для салютов, да для небезопасных опытов.

Инженерных войск, сапер, понтонеров абиссинцы не имеют. Немногочисленные укрепления, которые они раскидали по границам, построены без планов, пехотными солдатами, а чаще пленными. Это высокий тын, укрепленный жердями, выходящими из него под углом в 45® и имеющими заостренные концы. За тыном каменная стена с узкими бойницами для ружей. В других постройках абиссинцы не нуждаются. Лучше всякого инженера укрепила их природа высокими, трудно доступными горами. Звериная тропинка для абиссинца великолепный путь, а все реки Абиссинии легко проходимы в брод.

Абиссинское войско и полководцы его, негус Менелик, рас Маконен, рас Алула, рас Мангаша, рас Уольди стяжали себе всемирную известность победами своими над итальянцами в 1895 и 1896 годах.

Так ли велики и так ли замечательны были эти победы, как об них писали и пишут? Да, это были первые поражения, которые понесла белая армия от черных, это были первые победы дикарей над цивилизацией.

Но можно ли абиссинцев в военном деле считать дикарями? Можно ли сравнивать дух армий — одной, сражающейся за целость своих домов, за свою свободу, за родные, горячо любимые поля, за родину, и другой — подневольной, пришедшей завоевывать чужую, неинтересную, бедную Землю?

Дикарь прежде всего безоружен. Вот сомали, данакили со своими копьями, дротиками и железными ножами — дикари, и было бы удивительно, если бы они победили армию, вооруженную скорострельными винтовками. Абиссинцы имели те же итальянские ружья, что и их противник, имели и французские Гра, с которыми были основательно знакомы. Перевеса на стороне оружия не было, как не было перевеса духовного. He были итальянцы сильнее и дисциплиной. У абиссинцев, правда, мало толку в бою, много крика, споров, но все-таки есть кто-то, кого слушают, есть какая-то и весьма правильная притом традиция боя. Застигнутые под Адуей врасплох, итальянцы потерялись, доверие к начальникам пало и жидким, легко применяющимся к местности стрелковым цепям абиссинцев они противопоставили грузные, тяжелые каре. Баратьери, Альбертоне, Дабормида и другие итальянские офицеры забыли, что такой способ обороны, как залпы, хороши против полудиких племен, совсем не знающих или мало знающих, что такое огнестрельное оружие. А вед абиссинцы уже десять лет тому назад с ружьями в руках разбили хараритов, уже три года вели борьбу с Италией, а раньше — все междоусобные войны их шли с огнестрельным оружием. Было значит время примениться к нему. Что могли сделать эти никому ненужные залпы по абиссинцам, еле заметным в сухой желтоватой траве Адуанского поля?

Абиссинцы дрались в превосходном числе, дрались, отлично зная местность, сытые, опьяненные видом начальников, лично подававших пример храбрости, то бранью, то обещаниями наград, побуждавших идти вперед и вперед. Измученные тяжелым походом, в сукне и грузных башмаках, голодные итальянские солдаты смотрели на окружавшие их незнакомые горы, усеянные каменьями, из-за которых то и дело мелькали белые шамы и в их головах являлось одно смутное сознание, что и бежать-то некуда.