Гарсиа Лорка

Андалусская осень уже позеленила поля, склоны гор усыпаны нарциссами и гиацинтами, а Федерико все не спешит в Мадрид, и родители видят в этом доброе предзнаменование. Сын с утра до ночи занимается в своей комнате глядишь, и дождется вакансии... Однажды утром донья Висента, волнуясь, протягивает ему конверт, надписанный незнакомой рукой, - из Вальядолида, университетского города. Уж не извещение ли о конкурсе, не официальное приглашение ли? Но Федерико достает из конверта номер газеты "Кастильский Север", и мать, читая через его плечо строки, обведенные красным карандашом, испытывает смешанное чувство - разочарования и гордости.

"Этот вечер, - напечатано там, - стал для меня чудесным открытием. Федерико Гарсиа Лорка еще неизвестен. Не пришло еще время для того, чтобы дети пели хором его романсы, а девушки повторяли тайком его песни. Но такой день наступит, и тогда я смогу сказать: "Я был одним из первых, кто видел его и слышал, и я не ошибся".

И - подпись: Мануэль Коссио.

11

"Сеньору Хорхе Гильену, профессору литературы в университете города Мурсии.

Гранада, 8 ноября 1926 г.

Гильен! Гильен! Гильен! Гильен!

Зачем покинул ты меня?

Нехорошо. Я все время жду письма от тебя, а письма нет. Ты знаешь, что мои стихи уже в типографии?

...Тем не менее не могу не послать тебе этот отрывок из "Романса о гражданской гвардии", который я сейчас сочиняю.

Я начал его два года тому назад... помнишь?

Их кони черным-черны,

и черен их шаг печатный.

На крыльях плащей чернильных

горят восковые пятна.

Надежен свинцовый череп

заплакать жандарм не может;

проходят, стянув ремнями

сердца из лаковой кожи.

Это пока еще пробный кусок. А дальше.

Полуночны и горбаты,

несут они за плечами

песчаные смерчи страха,

клейкую тьму молчанья.

От них никуда не деться

мчат, затая в глубинах

тусклые зодиаки

призрачных карабинов.

О звонкий цыганский город!

Ты флагами весь увешан.

Желтеют луна и тыква,

вскипает настой черешен.

И кто увидал однажды,

забудет тебя едва ли,

город имбирных башен,

мускуса и печали!

Ночи, колдующей ночи

синие сумерки пали.

В маленьких кузнях цыгане

солнца и стрелы ковали.

Раненый конь в тумане

печаль поверял полянам.

В Хересе-де-ла-Фронтера

петух запевал стеклянно.

И крался проулками тайны

ветер лесных одиночеств

в сумрак, серебряный сумрак

ночи, колдующей ночи.

Иосиф и божья матерь

к цыганам спешат в печали

они свои кастаньеты

на полпути потеряли.

Мария в бусах миндальных,

как дочь алькальда, нарядна,

шуршит воскресное платье,

блестит фольгой шоколадной.

Иосиф плащ развевает

в толпе танцоров цыганских.

А следом Педро Домек

и три царя персианских.

На кровле грезящий месяц.

дремотным аистом замер.

Взлетают огни и флаги

над сонными флюгерами.

В глубинах зеркал старинных

рыдают плясуньи-тени.

В Хересе-де-ла-Фронтера

полуночь, роса и пенье.

О звонкий цыганский город!

Ты флагами весь украшен...

Гаси свой огонь зеленый

все ближе черные стражи!

Забыть ли тебя, мой город?

В тоске о морской прохладе

ты спишь, разметав по камню

не знавшие гребня пряди...

И так далее, и так далее...

Вот до этого места я дошел. Здесь появляется гражданская гвардия и разрушает город. Затем жандармы возвращаются в казарму и там пьют анисовую настойку "Касалья" за погибель цыган. Сцены грабежа будут великолепны. По временам гвардейцы, неизвестно почему, станут превращаться в римских центурионов. Этот романс будет длиннейшим, но и одним из лучших. Заключительный апофеоз гражданской гвардии будет волнующим.

Как только закончу этот романс и "Романс о мучениях цыганки Святой Олалии из Мериды", буду считать книгу завершенной... Надеюсь, что это хорошая книга. Отныне не коснусь больше - никогда! никогда! - этой темы.

Прощай...

Гильен! Гильен! Гильен! Гильен!

Зачем покинул ты меня?

Федерико".

Правда, закончить "Романс о гражданской гвардии" удается не сразу. Еще много часов проводит Федерико за рабочим столом, напоминая себе охотника, потерявшего след. Замысел, казалось бы, продуманный до конца, повисает в пустоте, заготовленные строки не желают соединяться.

Вновь и вновь перечитывает он написанное. Нет, он не ошибся, до сих пор все - себе в этом можно признаться - безупречно. И гражданская гвардия - зримое, осязаемое воплощение власти, тупой и безжалостной. И выстроенная его воображением, населенная его мечтами цыганская столица Херес-де-ла-Фронтера, ничего общего, кроме имени, не имеющая с реальным Хересом - сонным и пыльным городом, где и цыган-то не осталось. И дева Мария с Иосифом - не величественные небожители, а герои крестьянских легенд, действующие лица знакомой каждому с детства евангельской трагедии.

Трагедии? А разве то, что разыграется здесь, не трагедия, и сам он не участник ее? Ведь гибель вольного цыганского города - это смерть и его поэзии, его сказки! Не потому ли романс так упрямо не хочет двигаться к намеченному финалу, что финал этот, с превращениями гвардейцев в римских центурионов, с заключительной картиной их торжества, недостаточно строг и скорбен?

Так освобождается замысел от всего лишнего. Остается боль. Остается ненависть. Тогда приходят единственные, необходимые строки:

Они въезжают попарно,

а город поет и пляшет.

Бессмертников мертвый шорох

врывается в патронташи.

Они въезжают попарно,

спеша, как черные вести,

и связками шпор звенящих

мерещатся им созвездья.

А город, чуждый тревогам,

тасует двери предместий...

Верхами сорок жандармов

въезжают в гомон и песни.

Застыли стрелки часов

под зорким оком жандармским.

Столетний коньяк в бутылках

прикинулся льдом январским.

Застигнутый криком флюгер

забился, слетая с петель.

Зарубленный свистом сабель,

упал под копыта ветер.

Снуют старухи цыганки

в ущельях мрака и света,

мелькают сонные пряди,

мерцают медью монеты.