Гарсиа Лорка

- Ну куда же вы, сеньор Коссио? Дон Мануэль! Погодите немного!

- Простите, дон Энрике, но я пойду, - отвечает другой, старческий голос - если бы еще злой, брюзгливый, а то он только дрожит от обиды, совсем по-детски, и колющая жалость на миг вытесняет из сердца Федерико все прочие чувства. - Как-то горько мне все это слушать. Знаю, знаю, исконная наша страсть к преувеличениям, задор молодости... И все же, когда в стране Манрике, и Гарсиласо, и Лопе - да что перечислять! - объявляют чуть ли не гением человека, выпустившего одну книгу юношеских стихов!..

- Все мы удивлены, - соглашается президент Атенея, - сеньор Гильен пользовался до сих пор репутацией вдумчивого и строгого критика. А все-таки, дон Мануэль, задержитесь хоть ненадолго, прошу вас!.. Ну, вот и прекрасно! А я отправлюсь за нашим гением.

Чтобы избежать встречи с ним, Федерико опрометью выскакивает из комнатки, делает несколько шагов в полутьме кулис и внезапно оказывается на сцене, лицом к лицу с публикой, которая разом смолкает при его появлении. Отступать некуда. Он всей кожей чувствует множество глаз, берущих его на прицел, но именно это чувство и возвращает ему присутствие духа. Побеждая смятение, нарастает в нем знакомая страсть: объединить всех этих людей, заставить их радоваться, тосковать, мечтать вместе с собой! Шагнув к самому краю сцены, Федерико начинает читать стихи - так, как читал бы одному-единственному человеку.

Он читает стихи о канте хондо, следя за тем, как разглаживаются морщины на лицах, напряженно вслушиваясь не в аплодисменты, взрывающиеся после каждого стихотворения, а в тишину, паутинкой повисающую в зале, как только он вновь открывает рот. Читает отрывки из книги "Песни" - полную черной тоски "Песню всадника" и ту, задорную, которую посвятил Ирене Гарсиа, служанке, и горькую - "Деревце, деревцо":

Деревце, деревцо

к засухе зацвело.

Девушка рвала оливы

над вечереющим полем.

И обнимал ее ветер,

ветреный друг колоколен.

На андалусских лошадках

ехало четверо конных,

крылья чернели на куртках,

на голубых и зеленых.

"Едем, красавица, в Кордову!"

Девушка им ни слова.

Три матадора шагали,

станом - лоза полевая;

шелк отливал апельсином,

сталь серебром отливала.

"Едем в Севилью, красавица!"

Девушка им ни слова.

Когда опустился вечер,

лиловою мглою омытый,

юноша вынес из сада

розы и лунные мирты.

"Радость, идем в Гранаду!"

И снова в ответ ни слова.

Осталась девушка в поле

стоять оливой в тумане,

и ветер серые руки

сомкнул на девичьем стане.

Деревце, деревцо

к засухе зацвело.

Но лишь окончательно уверившись в своей власти над аудиторией, он решается вывести на подмостки Пресьосу-цыганочку, ветер и море:

Пергаментною луною

Пресьоса звенит беспечно

среди хрусталей и лавров

бродя по тропинке млечной.

И, бубен ее заслыша,

молчанье бежит в обрывы,

где море в недрах колышет

полуночь, полную рыбы.

Стрелки на черных утесах

застыли в сонном молчаньи

на страже у белых башен,

в которых спят англичане.

А волны, цыгане моря,

играя в зеленом мраке,

бросают к узорным гротам

сосновые ветви влаги.

Пергаментною луною

Пресьоса звенит беспечно.

И оборотнем полночным

к ней ветер спешит навстречу.

Нагой Христофор-святитель,

в венце неземных звучаний,

своей колдовской волынкой

цыганочку он встречает.

- О, дай мне скорей, Пресьоса,

откинуть подол твой белый!

Раскрой в моих древних пальцах

лазурную розу тела!

Кто это выдумал, будто кастильцы суровы и замкнуты? Поглядите-ка на них сейчас, когда они заворожены сказкой, рождающейся у них на глазах и увлекающей их в свой мир!

Пресьоса роняет бубен

И птицей летит по склонам.

Вдогонку ветер несется,

свистя мечом раскаленным.

Застыло дыханье моря,

забились бледные ветви,

запели флейты ущелий,

и гонг снегов им ответил.

Пресьоса, беги, Пресьоса!

Все ближе зеленый ветер!

Пресьоса, беги, Пресьоса!

Он ловит тебя за плечи!

Сатир из звезд и туманов

в огнях сверкающей речи...

Пресьоса, полная страха,

бежит по крутым откосам

к высокой, как сосны, башне,

где дремлет английский консул.

А следом, подняв тревогу,

на крики спешат солдаты

в заломленных набок шляпах,

в широких плащах крылатых.

Несет молока ей консул,

холодной воды в бокале,

подносит ей рюмку водки

Пресьоса не пьет ни капли.

Она говорит, рыдая,

про все, что случилось ночью...

А ветер хрипит на кровле

и рвет черепицу в клочья.

...Поздно ночью, когда банкет в честь Гарсиа Лорки и его друзей подходит к концу, когда речи и тосты, произнесенные вальядолидцами, далеко оставили за собой все сказанное Хорхе Гильеном, Федерико тихонько просит Гильермо узнать, нет ли среди присутствующих сеньора Мануэля Коссио.

- Сеньора Коссио из газеты "Кастильский Север"? Его здесь нет, он ушел, как только было прочитано последнее стихотворение. А что такое?

- Да нет, ничего, - растерянно говорит Федерико. Лицо его сумрачно.

10

Свое двадцативосьмилетие Федерико встречает с родными, в отцовской усадьбе Даймус, затерянной среди оливковых рощ и свекловичных полей. Лето выдалось на редкость жаркое и сухое - зелень выцвела, почва растрескалась, и кажется, что равнина вот-вот заполыхает со всех четырех концов. А на душе у Федерико холодно и тревожно.

Двадцать восемь лет! Не время ли задуматься, оглядеться, посмотреть на себя со стороны? Не пора ли остепениться? - читает он каждый день в суровом взгляде отца, в глазах матери, любящих и печальных. Да и в самом деле - ну, что он собой представляет, великовозрастный "сеньорито" без определенных занятий?! Автор двух книг, об одной из которых стыдно вспомнить, а другую он давным-давно перерос... Автор двух пьес - первая провалилась, а вторая не может увидеть сцены: сам Мартинес Сьерра, наговорив комплиментов, сказал откровенно, что только самоубийца решится в нынешних условиях поставить "Мариану Пинеду", которая, несомненно, будет воспринята как памфлет против диктатуры Примо де Риверы ("Свобода? Конституция? - да вы что, с луны свалились, дружище?")... А еще он - "последний хуглар", как прозвали его друзья, сочинитель песенок и романсов - их заучивают на память, передают из уст в уста; говорят, даже испанские студенты в Париже декламируют "Неверную жену" на вечеринках, - но следует ли удивляться тому, что родителям эта слава кажется сомнительной и неверной?