Гарсиа Лорка

как пойманные форели,

то лунным холодом стыли,

то белым огнем горели.

И лучшей в мире дорогой

до первой утренней птицы

меня этой ночью мчала

атласная кобылица...

Меня не покинул разум,

а гордость идет цыгану.

Слова, что она шептала,

я вам повторять не стану.

В песчинках и поцелуях

ушла она на рассвете.

А гневные стебли лилий

клинками рубили ветер.

Я вел себя так, как должно,

цыган до смертного часа!

Я дал ей ларец на память

и больше не стал встречаться,

запомнив обман той ночи

в туманах речной долины

она ведь была замужней,

а мне клялась, что невинна.

Франсиско молча разводит руками.

- И подумать только, - говорит он, переведя дух, - что ты сделал все это из песенки того мулеро... а я-то на нее и внимания не обратил!

- Какая песенка? - удивляется Федерико. - Какой мулеро?

Напрасно пытается младший брат восстановить в его памяти обстоятельства прогулки в Сьерра-Неваду - Федерико решительно не помнит никакой песенки. История с неверной женой, утверждает он, выдумана им сначала до конца. Настойчивость Пакито раздражает его, и, почувствовав это, брат растерянно замолкает.

Неловкую паузу прерывает дон Федерико, входящий с развернутой газетой в руках.

- Погодите с вашими стихами! - восклицает он добродушно. Окончательная победа в Марокко! И сколько наград, вы послушайте! Примо де Ривере - целых два ордена: Большой лавровый крест святого Фердинанда и "Морская слава". А один полковник Иностранного легиона, тридцати четырех лет всего, производится в генералы - такого молодого генерала в Испании еще не было! Кстати, Пакито, он твой тезка - Франсиско Франко.

9

В марте 1926 года Федерико снова в Гранаде.

"Я сейчас много работаю, - пишет он Хорхе Гильену, получившему к этому времени кафедру в Мурсии. - Заканчиваю "Цыганский романсеро". Новые темы и старые неотвязные чувства. Гражданская гвардия разъезжает взад и вперед по всей Андалусии. Хотелось бы мне прочитать тебе любовный романс о неверной жене или "Пресьосу и ветер".

"Пресьоса и ветер" - это цыганский романс, который представляет собою миф, сочиненный мною. В этой главе романсеро я пытаюсь сочетать цыганскую мифологию с откровенной обыденностью текущего времени. Получается нечто удивительное, но, надеюсь, и по-новому прекрасное. Я хочу добиться того, чтобы образы, которыми я обязан своим героям, были поняты ими, были видениями того мира, где они живут, хочу сделать романс слаженным и словно камень крепким.

...Останется книга романсов, и можно будет сказать, что это книга об Андалусии. Уж это так! Андалусия не поворачивается спиной ко мне..."

А еще через месяц в компании с Хорхе Гильеном и Гильермо де ла Toppe Федерико отправляется в старый кастильский город Вальядолид по приглашению тамошнего Атенея. "Откуда они меня знают? - недоумевает он всю дорогу. - И с чем, собственно, буду я там выступать?"

Друзья помалкивают. Не говорить же, что вальядолидцы действительно не слышали даже имени Гарсиа Лорки (а кто виноват, как не сам он, годами не отдающий в печать лучшие свои стихи?) и пригласили его исключительно по настоянию Гильермо и Хорхе, лишь на этом условии согласившихся прочитать лекции о современной испанской литературе.

Встречающий их президент Атенея, дон Эврике, приветлив и деловит. "Сегодня, восьмого апреля, ваша лекция, дон Хорхе; любители поэзии ожидают ее с нетерпением. А потом наш... м-м... молодой друг почитает свои стихи?.. Ну и отлично!"

Поглядев на заполняющийся зал через дырочку в занавесе, Федерико приходит в уныние. В основном пожилые люди; лица как равнина Ла-Манчи суровые, неподвижные, в морщинах. К таким не подступишься с песенками! Но тут Хорхе Гильен, бледный и важный, поднимается на трибуну, и Федерико скрывается в комнату за сценой - припомнить что-нибудь подходящее для этой аудитории. Прочесть им, что ли, "Элегию донье Хуане Безумной"?

Негромкая, размеренная речь Хорхе еле долетает сюда, но какие-то его слова заставляют Федерико прислушаться. Гильен говорит занятные вещи - о кризисе современной поэзии, раздробившейся на десятки течений и школ, об утрате единых критериев, о все возрастающем разрыве между искусством для избранных и искусством для всех. Где он, тот поэт, который сумеет преодолеть этот гибельный разрыв и станет народным, не отказавшись от завоеваний своих предшественников?

Ах вот как, такой поэт уже существует?.. Ему незачем ни порывать с традицией, ни отбрасывать достижения учителей. Он носит в себе и видит перед собою чудесный народ. И он принимается петь, как поет народ его Андалусии, и он превращает в стихи весь мир своей Андалусии: горы, небо, человека и призрак. Он не копирует их - он их поет, воображает, воссоздает; короче говоря, он претворяет их в поэзию. Но в каком великолепном единстве предстают земные стихии в этом творчестве, которое, в свою очередь, вобрало в себя поэтическое мастерство всех эпох!

Андалусец - значит, это он о Хименесе. С чего только Хорхе взял, что их общий учитель не печатает своих стихотворений, предпочитая исполнять их устно? Хуану Рамону это вовсе не свойственно. Постой, постой!.. И вдруг Федерико явственно различает свою фамилию, названия своих еще не опубликованных книг. Приоткрыв дверь, он с возрастающим ужасом вслушивается в незнакомо звенящий голос друга, сопровождаемый усиливающимся ропотом публики:

- Волнующее мгновение... Прежде чем войти уверенным шагом в Историю, он появляется перед нами. Нет еще ни официальной торжественности, ни заранее предрешенного мнения. И мы с вами не пассивные свидетели посвящения, нам выпала высочайшая честь быть активными, пылкими открывателями. Пройдут года, и мы сможем сказать: "Мы провидели в Федерико Гарсиа Лорке великого поэта, каким ему предстояло стать. Мы оказались теми, кто создает, а не теми, кто хоронит". Это звучит патетично и вместе с тем так просто: Федерико Гарсиа Лорка большой поэт, как дважды два - четыре. Истории не останется ничего иного, как только сказать: "Аминь".

Молчание. Несколько жидких хлопков, неразборчивые возгласы, шум. И почти сразу же за стеной, в коридоре, - торопливые шаги и два голоса. Один голос знаком Федерико - это президент Атенея, дон Энрике, взывает растерянно: