Созидательный реванш (Сборник интервью)

— Вот вы держали удар, зато потом проснулись знаменитым.

— Да, после «ЧП районного масштаба». Но не оправдал доверия либеральных товарищей.

— Просто сначала вы в этом отряде бежали впереди, а потом вас обогнали…

— Во-первых, я не бежал, а писал, когда другие витийствовали на кухнях. А во-вторых, я скоро понял, что дальше начинается саморазрушение. Остановился и посмотрел на многие вещи иначе. И я постоянно возвращаюсь мыслями к этой пограничной ситуации — превращению советского в постсоветское.

— Вы противник либеральной идеи?

— Я противник либеральной идеи в нашем, постсоветском варианте. В западной версии либеральная идея несет в себе идею личной свободы. А в нашей — идею подчинения национально-государственных интересов России кому-либо. У меня в новом романе «Гипсовый трубач» есть спор либерала с патриотом. Либерал говорит патриоту: «Вы, мерзавцы, ради России вы готовы уничтожить свободу». А тот отвечает: «А вы ради свободы готовы уничтожить Россию». Я не принадлежу ни к тем, ни к другим. Отказаться от свободы не готов, но и ради свободы страну уничтожать не собираюсь.

— Может быть, виновата не свобода, а мы сами…

— Конечно. А как могло быть иначе, когда у нас систему демократического самоуправления ликвидировали в двенадцатом веке? Три века под кочевниками — это надо было учитывать, все продумать и просчитать. Мы не были готовы к свободе в западной версии. Интересную фразу сказал Путин, когда встречался с писателями: «Один из сюрпризов состоит в том, что национальные мотивы руководят поведением человека в значительно большей степени, чем мы раньше думали».

— Вот вы критикуете власть, а на день рождения к премьеру пошли.

— Да не было это празднованием дня рождения. Деловая встреча. Совпало. Единственное, что имело отношение к празднику, — это подарок. Восемь томов Чехова, последнее прижизненное издание. Попросили сперва подарить Битова, он уклонился. Как либерал. Потом уклонился Распутин, как патриот. Пришлось дарить мне, центристу. А по телевизору показали так, что все потом спрашивали: «У тебя уже такое большое собрание вышло?»

— Вы верите в Бога? Спрашиваю, потому что увидела в кабинете икону.

— Я сочувствую — в равной степени — верующим и атеистам. Каждый из них прав на пятьдесят процентов, ибо Бог или есть, или его нет.

— Но дочь крестили? И внуков?

— Обязательно. Независимо от того, считаю ли себя верующим. Это традиция, часть нашего быта. При этом я не хожу в церковь — как я говорю, еще воцерковляюсь. Все-таки воспитан атеистом. Хотя обе бабушки были верующие, неграмотные, деревенские, и сама эта православная бытовая вязь присутствовала в жизни. А знаете, я ведь родился не двенадцатого, а тринадцатого ноября. В два часа утра. Мама, как и положено молодому члену партбюро маргаринового завода, узнав от нянечки, что нехорошо, когда ребенок рождается тринадцатого, попросила за три рубля записать меня на двенадцатое. И я помню, как одна писательница, увлекающаяся нумерологией, делала мой нумерологический анализ. И не могла понять, почему не сходится. «Это не ты!» — говорит. Я ей: «А если посчитать с тринадцатого?» И тут все сошлось.

— Скажите, а зачем вам руководство газетой? Вы ведь писатель.

— Во-первых, когда писатель занимается только писательством, через пару лет он превращается в чудовищного зануду. Прекращается реальная подпитка извне, он переваривает самого себя. Вспоминает, как за девочками подглядывал, когда была первая эрекция…

— И становится, следуя вашей формулировке, «женоненасытником».

— В лучшем случае. Поэтому, кстати, лучшие писатели всегда были чем-то еще заняты. Чехов лечил, Пушкин издавал «Литературную газету» — в «кондуите» у Бенкендорфа числился Дельвиг, а на самом деле первые двадцать пять номеров редактировал Пушкин. Невозможно только сидеть и писать, это превращается в кошмар. Для читателя прежде всего. И для писателя, потому что я никогда не ловил кайф от писания текстов. Это тяжкий труд. Удовольствие от писаний получают графоманы. А второй момент связан с тем, что в девяностые настолько была несправедливая картина литературного процесса, так выпячивались удобные, хоть и незначительные фигуры и замалчивались те, кто не принимал этот эксперимент ради эксперимента, что даже «Литературка» превратилась в гетто непуганых либералов. Я был любимым автором «ЛГ» и вылетел за осуждающую статью о расстреле Белого дома. Тогда «интеллигентные люди» считали: мало из танков, хорошо бы разбомбить! И когда спустя годы мне предложили возглавить газету, я понял, что это шанс сделать объективное издание, отражающее реальную литературную жизнь.

— У вас много афористичных выражений. Среди прочих ПИП — персонифицированный издательский проект, как вы называете некоторых известных авторов. Вы получаете от них сдачи?

— Постоянно. Но заметьте, я называю их так, выступая как писатель. А на страницах газеты даю им слово. И не навязываю свое мнение. Хотя есть писатели, которые меня раздражают. И есть те, которых дико раздражаю я. Потому что, как вы справедливо заметили, вроде я и не особенно приспосабливался, а все у меня в порядке. «Золотых масок» не дают, а на спектакли народ валит. На «Одноклассников» (спектакль по пьесе Полякова в ЦТРА. — «Неделя») билеты спрашивают у Новослободской.

— По поводу этого спектакля: мне кажется, эта тема была бы актуальна лет пятнадцать назад. Да и постановка, на мой взгляд, несколько старомодна.

— Видите ли, сейчас в какой-то степени наступила эпоха советского ренессанса: приходится возвращать художественные приемы, наработанные в поздний период советской власти, но полностью не использованные, поскольку существовали идеологический пресс, цензура и т. д. А потом их отбросили как совковые. Хотя именно этот художественный инструментарий и нужен для анализа произошедшего с нами в девяностые годы. Он не использован нашим театром по-настоящему.

— Но сейчас время другое и язык другой.

— Язык сценический — да, пожалуй. Вообще, эпоха постмодерна предполагает многоязыкий и многостилевой дискурс. Но знаете, все значительные писатели на фоне современного им авангарда выглядели несколько консервативно. Возьмите Чехова на фоне Леонида Андреева. Булгакова на фоне экспериментов Мейерхольда, над которым Михаил Афанасьевич потешался. Те современные пьесы и спектакли, о которых вы говорите, идут один-два сезона, а то и полсезона, потом слетают из репертуара. А мои, как пошли с конца девяностых, так и идут при полных залах по всей стране. И может быть, именно мой язык, мой стиль окажутся со временем мейнстримом. Посмотрим — ждать осталось недолго.

«Главная беда России не дураки и дороги, а ее элита»

— Юрий Михайлович, герои ваших книг настолько узнаваемы, что им — ну, тем, кого вы разоблачаете…

— Да никого я не разоблачаю! Образы у меня — со-би-ра-тель-ны-е!

— Разоблачаете! Хотя сначала вы их, может быть, и собираете… Вашим очень реальным персонажам пора бы, наверное, и иск вам предъявить в суде — о возмещении морального ущерба.

— Вы серьезно? Смотрите, а то накаркаете…

— А что, пока не было такого?

— У меня был интересный разговор с одним моим «персонажем» по поводу спектакля по моей пьесе «Контрольный выстрел». Мы ее написали со Станиславом Говорухиным по просьбе Михаила Ульянова. Но поставить ее он так и не решился. Взяла пьесу Татьяна Доронина, и Говорухин поставил ее во МХАТе им. Горького. Сюжет такой: живет добропорядочная семья — дед, мать, внучка. И в нее внедряется, сватаясь к внучке, «новый русский» — олигарх. И взрывает семью изнутри своей системой ценностей… Есть там герой, бывший жених девушки, моряк из Севастополя. И вот после одного из спектаклей ко мне подходит мужчина. По всему видно — недавно уволенный из армии. И говорит: «Эх, Поляков, как же вы меня с Говорухиным разочаровали! Я ждал, что бывший жених достанет табельное оружие и — в лоб этому олигарху! А этого ничего нет! Какой же это, на хрен, контрольный выстрел!» Я спрашиваю: «А вы сами-то сколько олигархов завалили?» Он опешил: «Как можно?» Я говорю: «Если вам нельзя, то почему мне позволено? Я писатель. Я отображаю то, что происходит в жизни. Завалите — я напишу…»