В мир А Платонова - через его язык (Предположения, факты, истолкования, догадки)

Чем живет человек: он что-нибудь думает, то есть имеет тайную идею, иногда не согласную ни с чем официальным.

Чтобы жить в действительности и терпеть ее, нужно все время представлять в голове что-нибудь выдуманное и недействительное.

Тайна Сарториуса есть тайна всего исторического человеческого общества: жить самому по себе внутри нечем, живи другим человеком, а тот тобой живет, и пошло, и пошло, и так вместе целые миллионы [Фрагменты: 72].

Техника утраты души

Поэтому, в согласии с предлагаемой Платоновым в романе "Счастливая Москва" (но и, по-видимому, совершенно искренне исповедуемой им, глубоко экзистенциалистской) "технологией жизни", свою собственную материальную оболочку человеку закономерно было бы сменить на любую другую. Это все равно, что отдать себя самого, все самое дорогое в себе (т.е. свою душу) кому-то другому, переродиться в него. Так, про инженера Сарториуса в романе говорится:

Душа Сарториуса испытывала страсть любопытства. Он стоял с сознанием неизбежной бедности отдельного человеческого сердца; давно удивленный зрелищем живых и разнообразных людей, он хотел жить жизнью чужой и себе не присущей (СМ: 52).

О нем же - из не вошедшего в окончательный вариант романа отрывка:

Он относился к себе как к мертвой материи, которой не жалко и ее можно сменить на другое существо. Он удивлялся характеру некоего Груняхина и, вынося его судьбу, сам по себе жил втайне и вдалеке, плача, улыбаясь, но не действуя [Фрагменты: 74].

Или о другом герое, упоминавшемся ранее хирурге:

Самбикин задумался, по своему обыкновению, над жизнью вещества - над самим собой; он относился сам к себе как к подопытному животному, как к части мира, доставшейся ему для исследования всего целого и неясного (СМ: 21).

Но и Сарториус, и Самбикин являются наследниками Фомы Пухова (Сокровенный человек), Александра Дванова (Чевенгур), Вощева (Котлован), Чагатаева (Джан) и многих других платоновских героев. Их отношение к себе чисто исследовательское. Они ищут оправдания - ни много ни мало - всеобщего существования, доискиваются тайны бытия всего мира и готовы увидеть разгадку этой тайны - в перенесении собственной души во все иные существования, т.е. в добровольном обречении себя (и собственной души) на наказание - идти по кругу всех низших (относительно себя) перерождений:

Сарториус чувствовал себя так, как будто до него люди не жили и ему предстоит перемучиться всеми мучениями, испытать все сначала, чтобы найти для каждого тела человека еще не существующую, великую жизнь (СМ: 41).

Готовность перемучиться за всех

Платоновские герои готовы как будто вполне сознательно пойти на этот шаг:

Сердце его [Сарториуса] стало как темное, но он утешил его обыкновенным понятием, пришедшим ему в ум, что нужно исследовать весь объем текущей жизни посредством превращения себя в прочих людей. Сарториус погладил свое тело по сторонам, обрекая его перемучиться на другое существование, которое[99] запрещено законом природы и привычкой человека к самому себе. Он был исследователем и не берег себя для тайного счастья, а сопротивление своей личности предполагал уничтожить событиями и обстоятельствами, чтобы по очереди в него могли войти неизвестные чувства других людей. Раз появился жить, нельзя упустить этой возможности, необходимо вникнуть во все посторонние души - иначе ведь некуда деться; с самим собою жить нечем, и кто так живет, тот погибает задолго до гроба /можно только вытаращить глаза и обомлеть от идиотизма/.[100] (СМ: 50).

Вообще контаминация, двусмысленность, переплетение и "игра" в едином целом (словосочетания или отрывка текста) сразу нескольких смыслов - это излюбленный прием Платонова: именно за этот прием его ругали - и Фадеев, и Горький, и критики Гурвич с Ермиловым. Вот пример одного из таких типичных платоновских совмещений смыслов:

Бродя по городу далее, он [Сарториус] часто замечал счастливые, печальные или загадочные лица, и выбирал, кем ему стать. Воображение другой души, неизвестного ощущения нового тела на себе не оставляло его. Он думал о мыслях в чужой голове, шагал несвоей походкой и жадно радовался пустым и готовым сердцем. Молодость туловища превратилась в вожделение ума Сарториуса; улыбающийся, скромный Сталин сторожил на площадях и улицах все открытые дороги свежего, неизвестного социального мира, - жизнь простиралась в даль, из которой не возвращаются (СМ: 53).

"Пустое сердце" уже обыгрывалось Платоновым раньше, в "Чевенгуре": там было сказано, что большевики должны обладать пустым сердцем, чтобы в него все могло поместиться. Такого рода двусмысленность сразу же "погашалась" нейтрализующим ее уточнением. Но здесь еще и Сталин, который сторожит все открытые дороги нового мира, да к тому же и даль, из которой не возвращаются! И это написано в 1934-1935 гг. Очевидно, что улыбающийся - на оживляемом автором плакате Сталин мог бы совсем не так радостно, как на плакате, "улыбнуться", увидь он очередную поэтическую вольность своего (т.е. подчиненного ему как главному инициатору переустройства человеческих душ) "пролетарского" писателя.

К тому же ведь в своих произведениях, так и оставшихся при жизни неопубликованными (к несчастью для современников, но, может быть, к счастью для самого автора?) Платонов допускает такие "политически сомнительные" высказывания и описывает такие "нездоровые" физиологические подробности, что, будь они опубликованы, это наверняка привело бы автора к травле и шельмованию - ничуть не меньшим по крайней мере тех, каким был подвергнут, например, М.Зощенко за повесть "Перед восходом солнца" (1943 года): его обвинили примерно в том же, в чем в свое время был обвинен Сократ (как известно, последний был казнен по обвинению в "развращении юношества").

Отсутствие в утопии конца

В проекте своей утопии Платонов словно передразнивает древнегреческого философа Гераклита (с его огнем, мерами возгорающимся внутри вечно живой материи), воскрешает задор средневековых алхимиков, но все-таки "скругляет" и насильно укладывает свою мысль в наезженное русло сталинской (Мичурин-Лысенко и т.д.) диалектики творения "из г... конфетки". Его герой, хирург Самбикин находит в организме мертвого, как ему кажется, неисчерпаемый резервуар для поддержания множества жизней:

Самбикин был убежден, что жизнь есть лишь одна из редких особенностей вечно мертвой материи и эта особенность скрыта в самом простом составе вещества, поэтому умершим нужно так же мало, чтобы ожить, как мало нужно было, чтобы они скончались. Более того, живое напряжение снедаемого смертью человека настолько велико, что больной бывает сильнее здорового, а мертвый жизнеспособней живущих (СМ: 42).

...В момент смерти в теле человека открывается какой-то тайный шлюз и оттуда разливается по организму особая влага, ядовитая для смертного гноя, смывающая прах утомления, бережно хранимая всю жизнь, вплоть до высшей опасности. Свежий труп весь пронизан следами тайного замершего вещества и каждая часть мертвеца хранит в себе творящую силу для уцелевших жить. Самбикин предполагал превратить мертвых в силу, питающую долголетие и здоровье живых (СМ: 25).[101]

Таким образом можно было бы сотворить новую утопию, вполне приемлемую для "власть предержащих". Однако Платонов так и оставляет - и как мне кажется, намеренно - рукопись "Счастливой Москвы" незавершенной. Конец работы над романом - ноябрь-декабрь 1936-го, согласно [Материалам к биографии]. Уже после этого он еще будет писать (и кое-что, правда, не многое, сможет опубликовать) - рассказы, повести, романы, пьесы, очерки и рецензии. Но почему же он так и не доводит до конца этот роман? (Не даром при его публикации в "Новом Мире" были сохранены не вычеркнутые авторской рукой варианты текста.) А ведь по сути дела "Счастливая Москва" кончается ничем. Может быть, писатель думал его продолжить, включив в качестве первой части в следующее свое произведение - "Путешествие по маршруту Радищева" (но в обратном направлении: т.е. уже из Москвы в Ленинград)? Как известно, рукопись этого романа у него украли (вместе с чемоданом, в поезде). Но не потому ли, все-таки, что по его собственным интуитивным оценкам, так сказать, степень "угождения" и выворачивания себя и своей души (или даже "идеологического пособничества" перед властью) уже превысила бы тогда некую предельно-допустимую норму, и он, устыдившись самого себя, к роману охладел? Ну, а может быть, просто так и не смог придумать реального, т.е. конечно же, тоже безусловно фантастического, но все-таки отвечающего его представлениям о художественной реальности - воплощения своему технократическому проекту?