Сатирические очерки

Ты говоришь, увеличилось число мятежников; в прошлом году их было две тысячи, а в этом двадцать тысяч, как сказано в твоем втором письме. Но что из того, мой друг? Если хорошо поразмыслить, ничего: на восемнадцать тысяч мятежников больше, только и всего.

Вам причинило боль то, что случилось с Каронделетом? [300] Малодушные! Что же это такое, если хорошенько вдуматься? Ничего: одной неожиданностью больше.

О друг мой, вещи таковы, какими их хотят видеть! Пофилософствуем немножко. Предположим, что мы вернулись к тридцать второму году. Это самое ужасное, что могло бы с вами случиться! И что же? С точки зрения поэзии, что произойдет? Ничего, еще десять лет деспотизма. Или если бы, например, тебя повесили. Что бы это значило по сравнению с вечностью? Ничего: одним повешенным в мире больше, только и всего.

Увас, ты говоришь, нет денег… Ну и что же? Ничего, одной нищей страной больше. Не имея ломаного гроша за душой, вы признали старые долги. Ну и что? Ничего: одним долгом больше. Вам пришлось прибегнуть к займу. Что ж из этого? О, мелочные души! Ничего: одним займом больше. Наконец, ты пишешь, что холера распространилась в некоторых провинциях. Ну и что же из этого в конце концов? Одним бедствием больше.

Как видишь, если смотреть на вещи таким образом, то будь я проклят, если есть из-за чего огорчаться. Кстати об огорчениях. Что слышно о министерстве внутренних дел? Мне кажется, что после того, как оно изменило наименования вещей, оно провело еще тысячу реформ не меньшей важности. Если есть о чем, напиши мне поподробнее.

Как обстоят дела с городской милицией? Она, вероятно, уже всем внушает доверие: уже организована и вооружена, я в этом уверен.

Ты рассмешил меня в конце письма своим рассказом о страхе, который, как ты утверждаешь, испытывают у вас к либералам. Что касается страха и того, что многие либералы кочевали из тюрьмы в тюрьму, из ссылки в ссылку за участие в заговорах, а некоторых еще не пристроили куда следует как анархистов, я напомню тебе девиз, который один ученейший писарь нашел в кипе бумаг, перерывая архив канцелярии в Вальядолиде. Девиз гласит: «Процесс, учиненный в этом городе над монахинями монастыря святой Клары, за то, что они летали и за другие тяжкие грехи».

На мой взгляд, грехи бедных кастильских либералов не более тяжки, чем полеты вышеупомянутых святых матерей; а теперь всегда остаюсь к твоим услугам, ожидая известий о выдающейся нации, которая, как мне представляется, с течением веков сможет подняться до уровня Португалии,

сеньор дон Себастьян Карвалъяо д' Алъбуркерке.

Прозрачный вопрос [301]

Всего два дня назад один оратор в Палате депутатов назвал вопрос о назначениях на должности прозрачным вопросом, потому что сквозь него, как этого ни хотят избежать, всегда видны личности. Мы полагаем, что это действительно так. Есть выражения настолько удачные, что, кажется, нам никогда не удастся запечатлеть их в памяти с достаточной четкостью. Что касается ценности этих выражений, сказанных ко времени и к месту, то нет нужды доказывать это читателю. Они удачны, потому что во-время пришли в голову, сказаны кстати и, наконец, потому, что приносят удачу. Эти выражения при подобных условиях обычно наносят последний и решительный, смертельный удар в дискуссиях, являются высшим авторитетом и, наконец, неопровержимым и неоспоримым. основанием. После того как один оратор ясно и громко заявил, что претендент – всего-навсего «еще один мятежник», хотел бы я знать, что ему можно возразить на это. Когда оратор разражается выражениями вроде «по дурным советам», «неуместный», «основание» и «прогнившее сословие», – мне хотелось бы, чтобы мне сказали – долго ли можно ставить вопрос, о котором стоит вопрос. Но если имеются удачливые ораторы и удачные эпитеты, прилагательные и выражения, то имеются также и удачные вопросы. Вопрос, когда это только простой вопрос, – и есть лишь вопрос и ничего более. Но есть всем вопросам вопросы. Среди них есть непроницаемые, по природе своей темные и запутанные, за которыми ничего не разглядишь. Над ними можно было бы сделать надпись: nonplus ultra. [302]

К числу подобных вопросов с полным основанием можно отнести вопрос об общественных правах. Что можно увидеть за этим вопросом? Наверняка ничего: только какое-нибудь «уже рассматривали» или «еще рассмотрим», а вернее всего, «уже не рассмотрим». Или вопрос о свободе печати. Вот вам другой вопрос, мрачный и черный, как сажа. Вокруг него возникают какие-то запреты, что-то связанное с изгнаниями, но что можно увидеть сквозь него? Абсолютно ничего или, как говорит Гусман в «Ножке козочки», видно только то, что ничего не видно. Или вопрос о городской милиции: вот это действительно вопрос! Он более плотный, чем плед. В лучшем случае там весьма расплывчато выделяется некий устав, который – можно биться об заклад – превосходит по количеству поправок и опечаток даже географический словарь. [303] В крайнем случае на самой поверхности проблемы можно различить несколько тысяч человек без винтовок и тысячи винтовок без людей. Но на свет – ничего. Как в театре маэсе Педро, все немногочисленные участники представления находятся на переднем плане. Позади этих марионеток не видно даже плута Хинесильо де Парапилья-и-Пасамонте, который приводит их в движение. [304]

Итак, эти темные и непроницаемые вопросы ничего не стоят. Подлинно великим вопросом является прозрачный вопрос. Например, проблема назначения на должности: вот это по-настоящему эфирный вопрос. Здесь-то все ясно видно; и не требуется лупы, чтобы за ним различить должности. Даже самые малюсенькие должности, можно сказать, величиной с орешек, и то кажутся здесь, как под чудодейственным микроскопом, куда больше нашей свободы. А уж лучшего масштаба и не подберешь! Но можно увидеть и нечто большее, потому что за должностями видны (хотя и в несколько уменьшенном виде) люди, правда вдали, но все же видны. Чего только не увидишь за некоторыми должностями! Тут всё увидят не только зрячие, но и с закрытыми глазами. Видны чиновники: правда, среди них почти не заметишь людей трехлетия, [305] но кое-что все же видно. Одним словом, видно, что кое-что видно; видно, что будет видно и много больше; и будет видно, скажем это сразу, то, что всегда было видно: взаимные услуги, приятельские отношения, семейственность.

…О, это великолепная точка зрения: с этой точки зрения все видно. О, судьба человеческих деяний! В других вопросах мы жаждем ясности. А в этом, где все ясно, мы вынуждены воскликнуть: Дай бог, чтобы ничего этого не было видно!

Два либерала,

или Что значит взаимопонимание

Среди лиц, проявляющих ко мне несомненно излишнее расположение и интересующихся статьями, которые я систематически публиковал на протяжении всего своего короткого журналистского века, имеются и такие, которые ежедневно по-дружески журят меня за то, что перо мое с некоторых пор обнаруживает склонность к лени. Я охотно охарактеризовал бы эти упреки с помощью пословицы: «слышали звон, да не знают, где он», если бы не боялся оскорбить тех, кто своим вниманием делает мне честь и отличает меня среди других. Не стану входить в объяснение частностей, ибо вряд ли достаточно одного желания это сделать. Скажу только, что называть меня лентяем все равно, что упрекать безногого за то, что он не ходит. Если этого сравнения вам мало, то не знаю, что еще можно сказать; боюсь, как бы и это сравнение не казалось лишним. Могу добавить только одно: по странному стечению обстоятельств, для моих читателей совершенно необъяснимому, а для меня вполне понятному, больше всего статей я пишу именно тогда, когда читатели их не получают. Таким образом, вместо того чтобы говорить: «Фигаро ничего не написал за этот месяц», куда ближе к истине было бы сказать, в случае если за целый месяц ни разу под статьями не появлялась подпись Фигаро: «Как много, вероятно, написал Фигаро за этот месяц!» Кажется, это требовало бы объяснения, но, дорогой читатель, как много подобных вещей не поддаются объяснению и как много легко объяснимого в них осталось бы непонятым! После того как я сообщил вам все это, мне остается только добавить, что у меня есть слуга-горец, который хотя и любит меня, но в обращении со мной допускает много вольности: так, например, он не позволяет мне писать больше четверти часа, похваляясь при этом, что заботится о моем благе. Он входит ко мне в комнату, ворчит что-то себе под нос, как это обычно делают старые слуги, бесцеремонно устремляет взор в мои бумаги, рассматривая их одним глазом за неимением второго.