Возвращение (СИ)

Перед глазами Виктора мелькнула жилистая рука деда, и рисунок исчез в большой толстой папке из красного сафьяна. Дед быстро собрал в неё все остальные рисунки, двигаясь по комнате стремительно и бесшумно.

- Уборку я задумал, поэтому такой беспорядок. Все руки не доходили, да бессонница эта летняя началась, вот и сподобился... - дед снова, как ни в чем небывало, захлопотал у крохотной электрической плитки.

- Вот это да! Да тут больше, чем в поселковой библиотеке! Это всё ваше? - Виктор обходил комнату и прикасался руками то к одной книге, то к другой, боясь взять и раскрыть.

- Сызмальства, отроком собирать начал, еще до революции.

- А кем вы были до революции? - Виктор продолжал рассматривать книжное богатство.

- До революции... Виктор Михайлович! Это было так давно, что я всё забыл и перепутал. В другой жизни.... Гимназия была, университет был, окопы Первой мировой были - повоевать пришлось, учительствовал в глуши.... По всему Охотскому побережью учил детишек языкам и словесности. Давал людям знания и учил их правде. Учил любить, если хотите. И защищал, как мог... От бед и зла. Это было главным в моей жизни. Это было смыслом...

Голос его изменился, нет, он стал неузнаваем: он звенел. Виктор оглянулся. Дед преобразился: расправил плечи, гордо вскинул голову. Стоял, опираясь рукой на стопку книг, глядя куда-то мимо Виктора.

Потом, будто опомнившись, привычно ссутулился и вздохнул.

- Давайте-ка пить чай, дорогой вы мой Михайлович! Я тут эскиз обелиска набросал. А размеры вы сами поставите, соотносительно размеров фундамента. А дальше... Не хотел я вас огорчать, милый вы человек! Увольте, голубчик! Стар я, чтобы с деревом, да с пилами работать. Начертить детали или предметы, изобразить там что-нибудь кистями-карандашами... Но доски! Решительно заявляю, что строить этот обелиск я не буду!

И снова звон голоса. Виктор внимательно смотрел на собеседника. Перед ним стоял человек, которого он совершенно не знал. Это стоял и говорил решительный, привыкший руководить, человек. Нет, не руководить, а скорее, командовать. И взгляд... Как бритвой по глазам... Да, как бритвой, лучше и не скажешь.

Виктор лихорадочно соображал, как разрядить возникшее напряжение. Ему помог свисток чайника. Даже дед обрадовался такому помощнику, понимая, что наговорил лишнего. Оба облегченно засуетились около подоконника, который заменял деду обеденный стол.

__________________________

К баракам капитан и прапорщик вернулись, когда солнце уже касалось верхушек лиственниц.

Поручик Бекетов доложил капитану об обстановке и предложил нехитрый ужин, который состоял из одной лепёшки, двух кусков вяленой горбуши и луковицы. Бойцы отряда уже отдыхали, расположившись во дворе. Никто не занял барака - отвыкли за время походной жизни от тесноты комнат, да и безопаснее было так. Оленей отвели далеко в распадок и привязали к их ногам тяжелые коряги-колодины - так никуда не уйдут.

Прапорщик разломил лепёшку пополам и протянул одну половину капитану.

- Прошу Вас, Иван Николаевич! Не Бог весть, но и это славно. А мясо мы в Аллах-Юне попробуем, даст Бог.

- Юра! Я же просил не упоминать о мясе! Никак не могу... забыть бы... забыть этот ужас! - капитан перестал жевать и сморщился.

Прапорщик виновато улыбнулся, не зная, как сгладить неловкость. Он вспомнил о том диком случае, свидетелем которого он, по счастью, не был. Хорунжий Коблянский рассказал ему, что зимой группа капитана рейдировала по тракту и наткнулась на отряд красных, который застрял в зимовье Юдома-Крестовская, что расположена на старом, ещё екатерининских времён, тракте Охотск - Якутск. Морозы стояли страшные - слюна трещала на воздухе при плевке. Именно тогда офицеры отряда впервые услышали на морозе звук своего дыхания, который якуты и эвены называют "шепот звезд". Это шуршит, как шепчет, мгновенно замерзая на сильном морозе, влага выдоха.

Так вот, в том зимовье отряд красных находился довольно долго и без продуктов. Пленённые-то, уж больно худыми оказались - кожа да кости. Сколько точно они голодали - никто из них ответить не успел... Капитан построил всех пленных и приказал им, взяв все свои вещи, спички и топор, уходить в Якутск, отпуская. А сам зашёл в барак.

И вдруг! Он выскочил из барака весь белый, трясущийся и кричащий криком! Выхватил оба маузера и стал стрелять по пленным! Красные кинулись врассыпную, а он бил, бил, бил... Раненые жутко, по-звериному кричали, ползали в крови, протягивали к нему руки, умоляли! А он бил, бил, бил...

Он убил их всех.

А потом сел на снег и молча заплакал! Маузеры выпали из его рук и шипели в крови и снеге, остывая...

Онемевшие люди... Нет, скорее,- окаменевшие люди, что застыли вокруг, постепенно приходили в себя. Опытные бойцы, они молчали и ждали объяснений.

А капитан... Капитан вытер слёзы, закутал лицо в башлык, сел на оленя и поехал по тракту прочь от зимовья! В мороз! В ночь!

За ним кинулся хорунжий Коблянский.

Люди ждали капитана, не заходя в зимовье. Вокруг, в лужах застывшей крови, лежали убитые, но убирать их никто не собирался. Долго ждали и уже стали подмерзать.

Обратно появился один хорунжий. Он молча слез с оленя и зашел в зимовье. И сразу же вышел оттуда, неся в руках чугунок. Поставил на снег и так же молча пошел по тракту во след капитану, ведя оленя в поводу.

В чугунке, в серой, желеобразной жидкости, лежали сваренные человеческие кисти. Эти... Эти ели людей.

После этого случая, капитан сильно изменился. Постарел и ожесточился. Пленных его отряд больше не брал. А с чекистами у него разговор был особый. Страшный был разговор...

Яныгин больше не искал встреч с противником в открытом бою- охотился за ним. Выслеживал, скрадывал, как зверя и уничтожал, применяя метод передвижных засад, набрав в свой белопартизанский отряд только добровольцев-охотников из местных батраков - хамначчитов и пластунов с опытом первой мировой. И по тайге поплыла слава об особо жестоком отношении Яныгина и его отряда к красным.

Прапорщик вспоминал и искоса смотрел на Яныгина. Сильный человек, умелый воин, энциклопедически образованный офицер, набожный гражданин... Таким ему представили капитана, когда он пришел из отряда Михаила Коробейникова на усиление группы Яныгина. А сейчас перед ним сидел тихий и неприметный, очень уставший человек...

-Ладно, Юрий, будем располагаться... - капитан положил в офицерский планшет недоеденную лепёшку и вышел из барака. Следом поспешил и прапорщик.

Наступала ночь. Закат уже отыграл красками на небе - оно чернело. Из распадка на поляну бесшумно разматывались серые ленты тумана. Ни шелеста листвы, ни пения птиц - только тихий писк ночных комаров в воздухе.

Ночь не приносила прохлады - разогретые за день камни и мхи отдавали воздуху сырое тепло, и от этого было душно.

Капитан, присев на завалинку, снял фуражку, обтер платком околыш изнутри, расстегнул ворот френча и кивком пригласил прапорщика устроиться рядом.

Юрий выполнил его просьбу с удовольствием. Когда ещё придется, вот так - запросто, посидеть и поговорить с самим Яныгиным!

- Иван Николаевич! А кем вы были до смуты? - тихо спросил он.

- Офицер я, дорогой вы мой. Всю сознательную жизнь верой и правдой России-матушке служил. Ей, да Государю.

В ту ночь Юрию, как он считал, крупно повезло на разговор с капитаном. Беседа их постепенно становилась всё более и более откровенной. Ярыгин рассказывал юноше о сути переворота, об идеологических корнях красных, об их вождях, сиречь - главарях...

Короткие, хлесткие его замечания о Ленине: "Да, он не просто мудрый, а гениальный - в тактике, в сиюминутных мгновенных прагматических решениях: здесь он себе не имеет равных. Но как государственный и политический деятель в стратегии своей (особенно дальней) Ленин, безусловно, - один из самых отъявленных авантюристов и маньяков всех времен и народов..."