Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

— Вы читали «День второй», молодой человек? Эренбург там описывает встречу с французским журналистом Пьером Саменом томского студента-математика. Он искал, с кем бы мог поговорить без переводчика. Ему указали на Володю Сафонова. Володя Сафонов — это я. Пьер Самен и есть зеркальное отражение самого Эренбурга. Не полностью, разумеется.

Признание отца Жени сразило меня напрочь. Теперь все понятно, все прояснилось. Фамилия Жени — Сафронова. Как я раньше не догадался! Вот откуда увлечение творчеством Эренбурга, огромная подборка книг и дарственные надписи на тех, которые я открывал, но из тактичности быстро переворачивал страницу. Да это ему присылал сам Эренбург! Вот так номер! Ничего себе! Передо мной сидел прототип главного героя романа! И пил клюковку, как обыкновенный смертный! Боже мой! Где я?! Что со мной?! Эренбург выпустил одну букву «эр», и на тебе — пожалуйста! Как я не догадался?! Ну и осел! Женькина фамилия Сафронова, двадцать раз на дню ее слышу. И как глухой! Ну и осел! Я едва не свалился со стула.

— Фигура Эренбурга меня поразила, — продолжил Александр Владимирович. — Я уже сталкивался с другими иностранцами, но не всегда мог определить с первого взгляда: кто они? Немцы, англичане, шведы… А тут сразу и издали догадался — передо мной русский француз, настоящий парижанин. Эренбург вежливо спросил: не подвергну ли я себя неприятностям, если везде в качестве гида буду сопровождать его? Я неплохо знаю советскую жизнь, добавил он, хотя последнее время жил во Франции.

Провинциальное начальство не любит, когда с журналистами беседовали простые, не уполномоченные на то граждане. Эренбург абсолютно точно приводит мою ответную реплику, которая якобы была обращена к Пьеру Самену, а в действительности адресовалась самому Эренбургу: «Глупости! Мы ко всему привыкли. А мне интересно с вами поговорить». Я цитирую по памяти строки романа, но не сомневайтесь — точнее нельзя, хотя я «День второй» не знаю наизусть, как «Хулио Хуренито». Я действительно жаждал с ним побеседовать. Он для меня в те годы индустриализации заменил глоток чистого свежего воздуха. Он написал, что Пьер Самен разговаривал с Володей Сафоновым в саду перед университетом. Сколько раз я напоминал Илье Григорьевичу, что перед университетом не сад, а Роща. Но завязали мы знакомство не в Роще, а в библиотеке, и свела нас вместе нынешняя ее директриса Наумова-Широких. Слышали про такую?

Я слышал про такую. Ее подпись стояла на читательском билете. Отец ее — ссыльный революционер, если не ошибаюсь. Старушенция в некотором роде замечательная.

Я смотрел на Эренбурга во все глаза. «Хулио Хуренито» я читал. Привез его в Томск немецкий инженер. Илья Григорьевич некрасивый человек, мешковатый, невысокого роста, но элегантный — олицетворение заграничного шика. В шляпе, с тростью, осеннее пальто перекинуто через руку — тогда модно было так ходить. В другой руке — погасшая, источающая аромат трубка. Портфель на длинном ремешке через плечо. Пиджак шерстяной из плотной ткани — называется «букле», с бордовой искоркой. Брюки мягкими складками падают на ботинки, а ботинки, с круто загнутыми носами… Ну, ботинки и описать невозможно. На толстой белой подошве. Настоящий каучук!

У нас в Киеве подобные носили стиляги. Ботинки-шузы на манной каше. Милиция стиляг преследовала. Фарцовщиков ловили, срезали манную кашу и отпускали босиком домой под смех мальчишек.

— Вид Илья Григорьевич имел не русский, космополитический имел вид.

Я посмотрел на Женю, но она молчала, потупив глаза. Хоть бы предупредила, чудачка!

— Целиком выдумав буржуазного журналиста Пьера Самена, представлявшего крупнейшую парижскую газету, названия Илья Григорьевич не привел: он правильно уловил и передал мое отношение к Западу, которое я выразил при первой встрече. У меня было сильное желание не просто его сопровождать и обедать вместе с ним в ресторациях. Я хотел узнать побольше о жизни Франции. Я предчувствовал, что мне не суждено никогда туда попасть. Он не так давно побывал в Испании, посетил массу музеев, видел Эль Греко, а Эль Греко был моим богом. Я собирал репродукции его картин. Илья Григорьевич тоже любил Эль Греко и потрясающе рассказывал о живописи. Словом, я был счастлив, что он пригласил меня в гиды. Франция, Испания, большая литература, поэзия, Эль Греко! Меня ждали упоительные дни!

Ошеломленный и раздавленный, я больше не мог усидеть на месте. Клюковка моментально выветрилась из бедной башки. Не докончив очередную порцию пельменей и воспользовавшись тем, что сам Александр Владимирович отправился в шестиметровку за кисетом, я поднялся и переместился к книжным полкам. Если бы я не встал со стула, то задохнулся от бушевавших во мне чувств. Я протянул руку и взял первое попавшееся — второй том альбома «Испания». Он лежал на полке поверх книг горизонтально.

И сразу ударило прошлое. Я пережил немецкие бомбежки, расстрел с воздуха змеей ползущего эшелона, слышал адский треск пламени горящих вагонов, чувствовал на лице огненное дыхание подожженных бомбой хлебов. Нередко и сейчас картины минувшего тревожат по ночам. Я сразу вспомнил, какой предстала передо мной та знаменитая и прославленная испанская война. Для меня ее сделал знаменитой и памятной Эренбург. Бегущие женщины с детьми, развалины Мадрида, искаженные горем лица. Война теснила меня со всех сторон и мучила. Я не мог оторваться от сероватых, дурно отретушированных фотографий. Альбом матери подарили на работе к 7 ноября — ровно двенадцать лет назад. Вручили на собрании вместе с благодарностью и почетной грамотой. Мать, сбежав после ареста отца из Кадиевки, устроилась преподавателем русского языка и литературы в школе младших командиров КОВО. В анкете она, конечно, скрыла, что муж несколько месяцев уже сидит за решеткой.

Что это был за альбом! На первой странице улыбался Хосе Диас, известный и советским детям вождь испанских коммунистов. Он казался на снимке гигантом, поющим революционную песню. Я не знал, что Диас имел маленький рост и противный скрипучий голос. Приверженец Сталина и политики Кремля, он кончил дни плохо, выпав из окна в Тбилиси, разделив судьбу большинства сталинистов, не пригодившихся Сталину. Смерть настигла его через пять лет после бегства из Испании.

На второй странице-развороте неподвижно бурлил стадион для боя быков в Барселоне, до отказа заполненный массой людей, с флагами и транспарантами. Неведомый фотограф сумел передать и единый порыв, охвативший демонстрантов, и сумятицу вспыхнувших чувств. Он, наверное, перед съемкой насмотрелся на картины Гойи вроде «Боя быков», где толпа, возбужденная внезапно нахлынувшей страстью, заполнила арену. Рядом антрацитово лучился портрет Долорес Ибаррури — Пассионарии. Никто не знал, что значит слово Пассионария. Но оно казалось прекрасным, мелодичным, сильным и возвышенным. Повторяли мы его в упоении. Пассионария сказала:

— Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!

И мы чуть ли не хором повторяли: лучше умереть стоя, чем жить на коленях! И, повторяя, мы умирали на коленях, совершенно не отдавая себе в том отчета.

Пассионария дала клятву:

— Но пасаран! Они не пройдут! Пасаремос! Мы пройдем!

Мы вообще с мамой никуда не шли, а просто прятались и дрожали от страха, не связывая собственное положение с увиденным в альбоме «Испания». Боже мой! Что это было за испанское наваждение! Оно окружало со всех сторон! Просто проклятие! Почти все мужчины в нашей семье сидели по лагерям и тюрьмам или лежали, зарытые, как собаки, в безымянных могилах, а мы как-то странно реагировали на очевидные факты.

— Ничего, — говорила мама, — надо надеяться. Разберутся — выпустят. Фашизм не пройдет! Это главное! Франко разгромят! Испания станет свободной. Вот увидишь!

Испания, возможно, и станет свободной, но от отца пока ни слуху ни духу. Его терзают в тюрподвале. Он ни в чем не виноват. Никогда он не был ни троцкистом, ни вредителем, ни контрреволюционером. Его фамилию в докладе назвал некий Петров, секретарь парторганизации шахты, где Стаханов устанавливал подстроенный рекорд. С того момента НКВД и обратило внимание на отца. А потом нашлись люди, которые вмешали его в показания. Отец даже не был членом ВКП(б), он просто хороший, добросовестный инженер. Мать часто забывала, что многих могут выпустить только с Того Света. Например, дядю Сашу старшего брата отца, зверски убитого в 1937 году вместе с Сырцовым, который его очень любил. Или мужа тети Любы — журналиста и историка Бориса Володарского, уничтоженного следующим летом в Быковне. Вместо того чтобы непрестанно думать о собственной трагедии и добираться, шаг за шагом, до истины, мы надеялись на торжество справедливости в мировом масштабе, не предпринимая никаких действий, и болели душой за испанских братьев, которые знать нас не знали и не интересовались нашими несчастьями. Я лично мечтал поехать в Испанию и сражаться на баррикадах. Мы проклинали генерала Франко и любовались гордым профилем абсолютно равнодушной к нам Пассионарии вместо того, чтобы проклинать Сталина и стараться подняться с колен и получше устроиться. Испания теснила наши сердца до боли, как в древности испанский сапог теснил еретиков и вынуждал их к признанию невесть чего.