Маркиз де сад, садизм и xx век

Французская либеральная критика стремится представить создателя "Несчастий добродетели" как противника антагонистического общества и защитника угнетенных. "Ему удалось,-- пишет о Саде автор вступления к одному из последних изданий "Несчастий добродетели" Ж.-М. Гулемо,-- изобразить в злоключениях Жюстины... нарождающийся мир, в котором эксплуатация человека человеком является законом. Все герои "Несчастий добродетели" -- буржуа: судьи, хирурги, торговцы -- или люди, которые хотят ими стать". Анализируя поведение этих "буржуа", которые принесли Жюстине столько бед, тот же автор делает вывод, имеющий прямую антибуржуазную направленность: "Не может быть честной буржуазия, которая в тот же самый момент не перестала бы быть буржуазией"4. Такой вывод, однако, вытекает из чего угодно, только не из произведений Сада. В этом смысле знаменательна концовка "Несчастий добродетели". Жюстина, спасенная Жюльеттой от гибели и живущая в роскоши жюльеттовского замка, погибает от удара молнии в первую же грозу. Видимо, ее добродетель была неугодна не только нарождающейся буржуазии, но и вечным небесам...

Отдавая себе отчет в несовершенстве социальной жизни, Жюльетта делает заключение вовсе не в духе Ж.-М. Гулемо: "Так как общество состоит из простофиль и мошенников, решительно сделаем ставку на последних: для самолюбия более лестно обманывать, нежели быть обманутым". А смекалистая разбойница Дюбуа, пользуясь существованием общественного неравенства, даже подвела философское обоснование под свой разбой: природа нас всех сделала равными, и если судьбе было угодно нарушить этот закон, то мы оставляем за собой право "исправить эти капризы". Чем? Грабежом... Так что садическому герою наличие социальной несправедливости по душе: оно еще один лишний довод в пользу творения зла. Садический герой -- прекрасный конформист. Недаром "Общество друзей преступления", созданное героями "Преуспеяний порока", имеет в одном из параграфов своего устава следующее положение конформистского толка: "Общество уважает правительство, под властью которого оно существует, и если оно себя ставит выше законов, то лишь потому, что из его принципов вытекает положение, в соответствии с которым человек не наделен властью создавать законы, противоречащие законам природы, но бесчинства, творимые его членами, носят внутренний характер и никогда не должны оскорблять ни тех, кем управляют, ни тех, кто управляет".

Садический герой знает, что ничто лучше не обезопасит его, чем порочный авторитарный режим. Ведь понятно, что подобный режим сам способствует возникновению садизма отсутствием гласности. "Мы боги",-- говорит Сен-Фон о правящей элите, никому не подсудной. Порою "боги" размножаются в угрожающих количествах; скромные коммерсанты, усидчивые студенты теряют головы, получая преступную возможность безнаказанно творить насилие над "другими", которых соответствующая пропаганда выставляет существами "второго сорта": это наблюдалось в нацистской Германии да и повсюду, где возникают тоталитарные режимы.

Садизм, как известно, существует не только в непосредственной форме сексуального насилия; он может иметь различные превращенные формы, сублимироваться в виде властолюбия, деспотизма; не случайно Сен-Фон прославляет царствие Нерона, насладившегося в жизни самыми изысканными и разнообразными формами порока. Но "сублимированный" садизм тесно связан с непосредственным, в той или иной мере определяясь преступным наслаждением, получаемым от надругательства над человеческой личностью, и характерно, что моральное глумление зачастую тяготеет к первичной форме садизма, получает сексуальную окраску: людей ради унижения раздевают, устраивают унизительные медицинские осмотры, заставляют фотографироваться в унизительных позах. Глумление над человеком порой достигает самых изуверских форм: массовое изнасилование, отрезание грудей, повешение за половые органы. История войн дает нам бесчисленное количество примеров подобных злодеяний.

Садический герой напоминает школьную модель какого-нибудь двигателя, с помощью которого мы можем наблюдать за порядком его функционирования, и хотя устройство ее достаточно примитивно, мы тем не менее можем составить себе представление о более сложных моделях, действие которых основано на идентичном принципе. Функцию прозрачной стеклянной стенки школьной модели выполняет откровенность садического героя; реальный исторический садист гораздо коварнее персонажей маркиза де Сада, он существует на обмане, на лицемерии, на подлоге; причем подлог бывает столь искусно замаскирован, что позволяет ему выступать в роли друга человеческого рода, носить мантию просвещенного гуманиста. Происходят также "перерождения", известные по классическому примеру инквизиции. Когда путь к "святой" цели лежит через преступные средства, то инквизитор (образ в данном случае собирательный) вводится в великое искушение: не познает ли он наслаждения в пользовании этими средствами, получая безграничную власть над еретиками и всеми теми, кого он может представить как таковых, и самоутверждаясь за счет этой власти? Если так случится, то одновременно произойдет своеобразная "рокировка" целей и средств: если ранее средства были нужны для достижения цели, то теперь цель становится нужной для применения средств.

Садический герой не скрывает своей мизантропии. Он честно признается в служении пороку и в своей враждебности по отношению к "добру". Сен-Фон советует тиранам: "Гоните добродетель из ваших империй, ибо ваши народы прозреют, когда она воцарится, и ваши троны, которые держатся лишь на пороке, будут тогда сметены: пробуждение свободного человека станет жестоким для деспотов..." Однако опасность приходит не от добродетели, а с совершенно неожиданной стороны. Садический герой, как мы помним, оправдывает свои преступления ссылкой на волю природы, поэтому, в сущности, он совершает постоянно полузапретные действия: запретные с точки зрения человеческих законов, но разрешенные более высокой инстанцией -- природой. Ища средства для упрочения царства зла, Сен-Фон живописует картину Страшного суда, когда этот бог с чертами неумолимого садиста собирает людей и обращается к праведникам с такими словами: "Когда вы увидели, что на земле все порочно и преступно, почему вы упорствовали на стезе добродетели? Постоянные несчастья, которые я обрушивал на мир, разве вас не убедили в том, что я люблю только беспорядок и что меня нужно раздражать, чтобы мне нравиться? Разве я не давал каждый день пример разрушения -- почему вы не разрушали? Глупец! Что ты не подражал мне?!" Мысль о таком великом посрамлении праведников приводит Сен-Фона в неописуемый экстаз, но в конечном итоге посрамленным оказывается сам министр. Дело в том, что при непосредственном, активном вмешательстве бога в дела людей из полуразрешенного действия Садический акт становится полностью разрешенным. Более того: ортодоксальным! В присутствии "злого" бога самый сладостный корень распутства -- его запретный характер -- засыхает и гибнет.

Запретным же действием становится творение добра!

Возможность доброго поступка как действия запретного, караемого богом, не реализована в творчестве Сада, хотя писатель подошел к этой сложной проблеме вплотную, создав Жюстину, неустанно стремящуюся к добру в этом "полностью развратном" мире и убиенную небесами. Однако образ Жюстины невозможно толковать как вызов порочному мирозданию; она создана автором скорее для демонстрации "рахитичности" христианской добродетели. Между тем ежели мир лежит во зле и требует от нас совершения дурных поступков во имя его поддержания, то творение добра назло злу следует рассматривать как еще одну форму человеческого самоутверждения, могущую иметь двоякий характер: альтруистический и эгоистический. В конкретно-исторической ситуации первый тип самоутверждения принимает вид самоотверженного героизма, второй -- нарциссического нонконформизма. Первый тип слишком известен благодаря его справедливому прославлению, чтобы на нем здесь останавливаться. Что же касается вышеуказанного нонконформизма, то он нам представляется принципом нетворческим. Нарциссический нонконформист обуян гордыней и, как правило, самодоволен. Он беспределен в своих требованиях, но в конечном счете он не желает (сам того, может быть, не сознавая) изменения ситуации, при которой царствует "зло": он занял позу вечного к нему оппозиционера и настолько привык к этой позе, настолько удобно и бесхлопотно ему в этом положении, что к другому положению он попросту не готов и в нем себя не мыслит.