Русская Океания

На Патрика Мэрфи валились всё новые и новые заботы. Камчатские начальники слали распоряжения — завести солеварню, устроить железоплавильный завод, обратить кумар в православную веру, внедрить хлебопашество, «кокорузу» и картошку, взимать с инородцев ясак, расплодить коров и лошадей.

С кораблей сходили какие-то цинготные людишки, падали на колени и крестились на сторожевую вышку:

— Господи, наконец-то доплыли! Где у вас церква? Ох, светло-то как, привольно! А сколько земли дадут — под огород, под пашню? Мы русалку в море видели — вот те крест! — и чудо-юдо кита. Нешто его едят? он — божья рыба, он Иону в чреве содержал.

Патрикей Яковлевич садился и строчил в Петропавловск: «Потребно: жести белой на церковный купол… меди котельной… гвоздей корабельных от 4 до 8 дюймов… кос-горбуш… белил свинцовых… наковален больших… плоскогубцев… рому… пороху… Иеромонах грамотный — 1 штука».

Подумал, счистил и переписал — 2 штуки! Мало ли что, запас не помешает. Рурукес велик: больше полсотни миль в длину, пятнадцать шириной, кумар четыре с лишним тысячи, из них крещёных — сотни три, и те…

— …Куда дели преподобного Пафнутия? — с рыком наседал ирландец, рука на сабле.

— Ах, светлый русский капитан! — кланялись кумаре. — Твой колдун-борода ушёл на солнце. Христос позвал его пить ягодную брагу. Теперь он наш кух — святой мертвец. Оставь его, пусть он тут лежит! От куха много пользы — свиней умножает, на картошку дышит. Мы над ним вколотим крестовину.

Кумарские борзые свиньи осквернили прах Пафнутия, разрыли его и частично съели, начиная с ног. На шее преподобного была ременная удавка.

— Никто куха не давил. Он сам. Стремился к солнцу.

Троих заложников повесили в острожке, но монаха не вернёшь. Значит, пиши владыке: «Волей Божьею помре. Для церковного устроения потребно…»

Да, лучше — 2 штуки. Пусть духовно окормляют острова. Обоим по лодке — и плывите, Бог с вами!

Явился бриг «Полтава», американской постройки, а там — Иисусе! — свояченицы с чадами, служанками, телохранителями-казаками и подарками. Клан Лотаревых в гости прибыл. Таня с Лисой встречает и целует, Митяй заправляет прислугой — куда табак, куда горох, куда муку. Сводят по сходням якутских лошадок, тянут коров — не выше северных оленей.

Напоследок спускается с борта монашек — глаза святые, голубые, бородка светлая, к груди прижата Библия, сзади крещёный камчадал гнётся под грузом багажа.

— Новый колдун-борода, — умилялись кумаре. — Может, кухом будет.

Рыжая Лиса, увидев его, чуть не задохнулась — до того в сердце вник, — и, разгоревшись глазами, с поклоном к нему, поёт:

— Благословите. Как ваше святое имечко?

Монах потупился, смущённый жаркой внешностью Лисы:

— Тихон…

— …с того свету спихан, — возник рядом зоркий Митяй. — Батюшка, велите Лизке ехать со мной на промыслы. Там женский глаз нужен, а тут от него грех один.

— А не грех девице по морю с мужиками разъезжать?! — яростно возопила Лизавета.

— Готовь припасы для похода. — Патрикей был строг. — Столько женщин в доме я не вынесу. А ты, брат преподобный, займёшь келью Пафнутия. У того пять духовных дочерей осталось безутешных, до сих пор там подметают.

Лиса металась из магазина в пакгауз, указывая, что складывать в дорогу. Сама ввинчивала кремни в ружья, щёлкала курками и для пробы привозного пороха стреляла в чурбак, воображая, что этого голова Митяя. Напоследок всадила в чурбак острогу — нА тебе! — да так, что два кумарина выдёргивали.

Всего и удалось на Тихона полюбоваться, что при богослужении. Однако на душе улеглось — голос у преподобного оказался девичий, жесты несмелые, манеры робкие. Так вот девушки порою ошибаются, если их вовремя не оттащить.

Перед отъездом удили с братом, став на камни у скального склона, над которым высился сосновый лес. Приплыв сюда и затащив на берег лодку, Митяй из вежливости поднялся на склон, проведать келью Тихона. Тот без устали молился на открытом воздухе.

— Идёмте рыбачить, брат преподобный! Апостолы — и те рыбу ловили. Вам — к столу прибавок, всем — мирная утеха.

— Апостолы ловили сетью, а на уду ловит диавол, — назидательно ответил Тихон.

— Нейдёт? — спросила Лиса. — Может, ты плохо звал?

— Куда ж лучше!.. Ну его, пустосвята. Замолился в пень, света не видит. Лизка, что ты в нём нашла?.. Замуж пора, в девках засиделась.

— Сам-то — жених обомшелый. Кого ждёшь — королевну гавайскую?

Ругались беззлобно, как у брата с сестрой водится. Рыба шла, грузно брякалась на галечник, упруго билась и сулила навар. Между тем Тихон растворялся в упоительном блаженстве среди сосен и бил поклоны по уставу. Огонь из надворного очага переметнулся на хворост, а дальше плеснул по ветвям и пошёл полыхать, развеваясь на ветру.

— Горим! — завопили в кумарском селении. — Колдун-борода лес палит!

Плечистый вождь встал в середине с русским топором:

— Лес не тушить — от руки колдуна всё свято. Идём его кухом делать!

Насчёт куха монаха просветили, поэтому при виде туземцев Тихон заметался. Вверху трещало пламя, озаряя всё окрест кельи, словно на празднике духов.

— На солнце! — свирепо напали кумаре, сграбастав Тихона множеством рук — вот-вот растреплют, как собаки тряпку. — Бог заждался! Курган навалим, мягко будешь спать!

Монах упирался, вопия: «Ироды! Что делаете?!» Его подняли и понесли, уворачиваясь от горящих веток. Ощутив, что смерть близка, Тихон стал взывать к небу:

— Христианския кончины живота моего непостыдны, и добраго ответа на Страшном Судищи прошу!

— Поёт! Поёт, милый! — радовался люд. — А кух Пафнутий чёрными словами лаялся…

— Покаяния отверзи ми двери! — крикнул монах, когда его кидали со склона, и закувыркался. Митяй с Лисой оглянулись — ох! морской ветер относил голоса и дым, но теперь они увидели уходящий дымный полог и скопище кумар на склоне.

Тихон упал удачно, тотчас вскочил и бросился к лодке. Сроду Митяй не наблюдал, чтобы человек так быстро столкнул лодку на воду и так сильно грёб вёслами.

В то время кумаре — не исключая дев и женщин, — соскальзывали вниз и бежали к морю, сбрасывая на ходу рубахи. Что-что, а плавать и нырять они умели лучше русских — недаром основатель клана Лотарев счёл их русалками. Да и Лаперуз, узрев с борта плывущих нагих кумарок, воскликнул: «Настоящие ундины!» Митяй был тому свидетель.

— Я в изумлении. Это была не лотарянка, господа, даже не из русских поселенцев. Волшебные волосы, словно мантия! Как те чудесные кудри, что скрыли святую Инессу от нескромных взглядов. Не успел я воскликнуть: «Кто вы, прелестница?», как она обратилась ко мне по-французски.

— А рыбий хвост? — нарушил начальственное молчание полковник. — Где рыбий хвост, обязательно присущий русалке? Вы его видели?

— Господин комендант, у вас была няня? — раздражённо бросил Дивов. — Я надеюсь, вас не батюшкины денщики воспитывали? Нянюшка непременно сообщила бы вам, что феи иногда сбрасывают оперение, крылья и прочие атрибуты фауны. Людям они предстают в чём мать родила. **

— Куда ты, преподобный? Лодку верни, казённая!

— В куха обращают! — жалобно донеслось с моря. — За грехи мои!

— Если день такой отмашкой выдержит, то завтра будет на Камчатке, — жестоко заметила Лиса. — Эй, народ, прочь из воды! Кому говорю?!

От громкого голоса Лизы кураж, овладевший кумарами и затуманивший им разум, стих и растаял. На всём острове туземцы знали — рыжая красавица и её злой брат без оружия крепости не покидают. Плывшие, сделав десяток гребков, замедлились, а отставшие на берегу понурились.

— Живо назад, пожар тушить! — скомандовал Митяй и побежал к огню.

…В острожке Лиса бесцеремонно раздела и ощупала монаха, затем молвила:

— Бог любит пьяных, детей и безумных. Ты из каких будешь, преподобный? Все кости целы.

Подошёл батька Патрикей, темнее тучи:

— Сколько десятин леса пожёг сдуру!.. Мерная сосна… да провались ты! — Он в сердцах прибавил что-то по-гэльски, на русский язык не переводимое. — В Англии — видит бог! — ты бы с петлёй познакомился. А у меня в холодной посидишь. Кузнец! готовь цепи.