Пожарная команда № 82

Моя мама считает, что на городской службе я стану влиятельным лицом, что делать мне там ничего не придется, только сидеть и руководить. В Нью-Йорке многие, как мама, помнят времена Демократических клубов и патронажной деятельности «Таммани-холла [1]». Им невдомек, что с этим покончено навсегда.

— Послушай, ма, — говорю я со всей убежденностью, на какую способен, — в этом паршивом районе живет много хороших, работящих людей, но оттого, что они черные, или оттого, что они говорят по-испански, у них нет возможности поселиться в центре Манхэттена, даже в таком перенаселенном и запущенном доме, как твой. А право на услуги города имеют даже те, кто не работает, хотя и мог бы работать. Вот я и предоставляю им услуги. Обслуживаю людей, оказываю им неотложную помощь. И мне нравится так зарабатывать себе на жизнь. Если наступит день, когда моя работа мне разонравится, — тогда я подыщу себе другую. А пока давай не будем больше об этом разговаривать.

— Тебе лучше знать. Может, ты и прав, но, по-моему, это просто безумие оставаться на такой работе, когда ты мог бы получить место в центре города, в хорошей, чистой конторе.

— Спасибо за чай, мама. Я к тебе на днях еще заеду.

Я уже давно усвоил, что одного объяснения в день на любую тему вполне достаточно. Если объяснять все свои поступки, не останется времени на то, чтобы что-то делать.

■

Я живу в небольшом городке Вашингтонвилле. Это милый городок в 60 милях к северу от Нью-Йорка, и единственное, что мне не по душе в нем, — это его слишком длинное название. Окрестности Вашингтонвилла — пологие холмы, на которых пасут скот. Всего лишь десять лет назад местные фермеры начали продавать горожанам земельные участки. Люди приезжали и по сей день приезжают сюда из Нью-Йорка, чтобы приобрести собственный клочок Америки. Полицейские, пожарные, монтажники, учителя, машинисты, автомеханики покидают насиженные места вблизи своей работы. А почему бы и нет? Прожив всю жизнь в тесноте многоквартирных домов, я хочу своим сыновьям дать немного больше простора, чем имел сам, хочу, чтобы они могли гонять на велосипедах и дышать чистым воздухом.

Мой клочок Америки — это дом с четырьмя спальнями и прилегающие к нему пол-акра земли. Дом расположен на вершине холма, из окон — вид на дальние горы и на соседский двор. Здесь царят мир и простота. Правда, мне не дано наслаждаться безмолвием, описанным у Торо, — до меня то и дело доносятся крики играющих во дворе детей, треск соседской газонокосилки или снегоочистителя, но зато — если захочется — я могу посадить здесь грядку фасоли.

Несколько лет назад в Бойсе, штат Айдахо, умерла одна старушка. Она не оставила завещания, и ее имущество разделили между дальними родственниками. Дядя моей жены, слепой бедняк, живущий в Ирландии, стал по тамошним представлениям богачом, состоятельный кузен стал еще состоятельнее. На долю моей жены также пришлось несколько тысяч долларов, как раз достаточно для первого взноса за дом. Из жалованья пожарного нам никогда не удалось бы накопить этих денег. Такова жизнь — я с женой и тремя сыновьями должны были ютиться в трехкомнатной квартире, пока где-то, за тысячу миль, не умерла незнакомая старушка.

Вашингтонвилл — твердыня голдуотеровских республиканцев. Добрососедством мы похвастаться не можем. Здесь каждому предоставляют заниматься своим делом, и до тех пор, пока соблюдаются законы, учащиеся колледжей не устраивают беспорядков и не растут налоги, — горожане ни во что не вмешиваются. Но стоит, как это было недавно, какому-то школьнику, озадаченному выстрелами в Кенте, нарисовать американский флаг, обрамленный вопросительными знаками, а учителю рисования вывесить этот рисунок в школьном коридоре, как здешнее общество Джона Берча тут же сочло своим долгом выступить в защиту американских идеалов и потребовать увольнения учителя. Это были самые впечатляющие местные события с тех пор, как мы здесь живем. Три дня подряд берчисты бесновались на страницах газет. Но наделав много шуму, они в конце концов все же ничего не добились. Рисунок остался висеть в коридоре, учитель остался на работе — обстоятельства, которые внушают надежду моему ирландско-католическо-демократическому сердцу.

В свое время через наш городок тайно переправляли на Север негров, и еще до Гражданской войны многие обрели здесь свободу. Вот почему в Вашингтонвилле живет много черных. Но здесь даже негров и тех не затрагивают сложности, с которыми сталкиваются жители больших городов. Здесь нет настоящей бедности и лишений. Лишь очень немногие значатся в окружных списках на получение благотворительного пособия. В городе нет гетто для черных, во всех кварталах смешанное население. Одна негритянская семья живет на нашей улице, а недавно в дом через два двора от нас въехали негры-молодожены. По этому поводу не было никаких разговоров. Вот чем мне нравится Вашингтонвилл. Жаль только, что пришлось отъехать на шестьдесят миль от Нью-Йорка, чтобы найти такое место.

Как и большинство пожарных, уехавших из Нью-Йорка, я прежде всего думал о своих детях. Я хочу, чтобы мои сыновья ходили в школу, не опасаясь, что старшеклассники отнимут у них деньги на завтрак. Здесь, на просторе, мои ребята могут гонять на велосипедах, потом оставить их где-нибудь и пойти побродить по лесу, а возвратившись с прогулки, найти их в целости и сохранности. Здесь они могут научиться защищать себя и в споре с соседскими детьми отстаивать то, во что они верят. Их не будут терроризировать банды малолетних хулиганов. Таких здесь нет. Здесь мои сыновья смогут расти без лишних травм.

Обстановка, разумеется, как и люди, меняется день ото дня. Возможно, наступит время, когда придется собрать семью, пожитки и снова тронуться в путь. Как глава семейства, я должен бдительно следить за переменами, которые могут повлиять на наше положение в местном обществе. Пока мы чувствуем себя уверенно. Но может быть, завтра нам придется оставить насиженное место. Это не бегство, скорее — попытка своевременно уйти от безумия.

Нью-Йорк попросту чересчур велик. Я слишком долго в нем жил, чтобы его ненавидеть, но слишком хорошо его знаю, чтобы любить. До сих пор я все еще воспринимаю себя как его частицу, но уже смотрю со стороны, словно бывший жокей, который стал конюхом. Я зарабатываю тем, что ухаживаю за своим питомцем, но что тут поделаешь, если не мне с ним работать, не мне вести его к победе, не мне завоевывать призы. Хозяева Нью-Йорка — это либо аристократы, не знающие, что такое труд, либо пробившиеся в верха политические пройдохи. Я никогда не считал, что аристократы действительно озабочены проблемами бедности и невежества, что они действительно сочувствуют людям, вынужденным ютиться в трущобах, именуемых жилыми домами, где кишат паразиты. Напротив, я считаю, что закрытые учебные заведения, в которых они воспитывались, и замкнутый светский круг, в котором они вращались, развили в них склонность к снисходительной благотворительности, которая так привлекательна на бумаге и в их предвыборных речах. Наркомания, распространенная в нашей стране, не представляла для них никакой проблемы, пока не стали сажать за решетку их собственных детей. И против войны в Азии они находят лишь самые легковесные моральные доводы, это не их детей привозят домой в прямоугольных ящиках, и не им приходится смотреть в глаза смерти.

Гораздо больше я уважаю политиков старого толка.

Те, по крайней мере, способны были увидеть, что наша система уродлива, и обучились искусству управлять в ее рамках. Они платили налоги городским властям, а не подкупали их. Они научились правильно складывать салфетки после обеда, пробиваться в первые ряды, когда щелкают фотоаппараты, бойко отвечать на любые вопросы. Они никогда публично не отдавали приказов полицейским, а тихо обращались за помощью к капитану полиции. Они делали свое дело.

Теперь в Нью-Йорке плохо идут дела. Город умирает. Городские налоги утекают в Олбани, столицу штата, и мало что поступает в обмен. Финансы богатейшего в мире города контролируются людьми, представляющими в государственном законодательстве фермеров. Это нелепо.