Каленый клин

Поскольку фантомы являют собой наиболее драгоценную часть человеческого мироздания, постольку и самую неукротимую ненависть вызывают те, кто на них покушается, – вот вам истинная причина национальной вражды. Родина – это тоже фантом – система фантомов, – ассоциированная со страной нашего предполагаемого происхождения.

Именно потому, что это феномен не внешнего, а внутреннего мира, ни ценность его, ни само понятие “родина” не могут быть обоснованы и расшифрованы средствами рационального анализа, стремящегося оперировать фактами, которые максимально подтверждались бы независимыми наблюдениями. Такой анализ может разве лишь разрушить любой фантом, если его обладатель недостаточно крепко к нему привязан. Каждый конкретный вопрос: “Что же она такое, эта ваша родина – горы, долы, налоговая система, армия, президент?” – вполне подобен вопросу: “Что же такое ваша жена, которую вы так любите – кожа, скелет, мозг, ее кулинарные, административные, научные достижения?” Ясно, что любой ответ будет смехотворен, потому что предметом любви является не человек, а порожденный им фантом.

О коллективных фантомах можно сказать ровно то же, что и о любых веками формировавшихся социальных феноменах: с ними опасно – без них невозможно. Да, коллективные фантомы порождают самую страшную вражду

– но они рождают и самую высокую самоотверженность. В мирное время раздувать национальную солидарность до истерического накала – дело не только невозможное, но и прямо вредное, ибо дискредитирует само понятие патриотизма, национальной солидарности. Тогда как без какого-то минимального ее уровня уж не знаю, как Западу, а России точно не простоять. Начать хотя бы с того, что в России много дотационных регионов, и, в сущности говоря, лишь национальная солидарность побуждает сургутского нефтяника делиться прибылью с псковскими старухами. Он, конечно, кряхтит, увиливает, но в принципе считает это справедливым. Но если он искренне почувствует: “А чем, собственно, псковские старухи лучше нигерийских?” – у него тут же найдутся лидеры, которые поставят страну на грань гражданской войны.

Падение общенациональных фантомов сегодня, возможно, обошлось бы дешевле, чем в семнадцатом году, но все равно нахлебаются все – и русские, и татары, и евреи. Причем евреи нахлебаются больше, потому что их меньше. А кроме того, их деятельность чаще связана с теми тонкими социальными функциями, которыми жертвуют в первую очередь, когда речь заходит о физическом выживании.

В этом, похоже, и заключается один из выводов, к которым подводит

Солженицын и русских, и евреев: берегите то государство, которое есть, не надейтесь, разрушив не слишком благоустроенный дом, в три дня воссоздать Хрустальный дворец. Или переехать в другой дом – в таком количестве вас нигде не ждут. Но апеллировать к рациональным мотивам, когда речь идет о массовых движениях, – дело совершенно пустое: трезвые люди предпочитают спасаться в одиночку. Готовность забыть о шкурных заботах ради общего и весьма неясного наследства способна пробудить в толпе только воодушевляющие фантомы. Возможно, именно поэтому Солженицын никак не пытается обосновать, чем, собственно, Россия заслужила, чтобы ее граждане принимали на себя какие-то хлопоты ради ее “интенсивного развития вглубь, нормального кровообращения”: тем, кто дорожит национальными фантомами, не нужно объяснять, зачем они нужны – служение фантомам вообще являет собой высший тип человеческой деятельности. Хотя для тех, кто ими не дорожит, такое служение просто нелепость.

Любая страна стоит на детской доверчивости к непроверенному, почти во всем неверному, крайне неотчетливому и все же дорогому. А из реального и отчетливого можно любить лишь физически приятное.

Поэтому в относительной сохранности объединяющих русских фантомов заинтересованы все народы России.

Осознание того факта, что национальная вражда главным образом порождена страхом за любимые иллюзии, разумеется, еще не дает окончательного решения еврейского вопроса – соперничество народов может быть устранено из жизни лишь вместе с самими народами, – вернее, со всеми, кроме какого-то одного: жизнь, из которой убраны все конфликты и сомнения, – глубинная греза всех протофашистских утопий. Но знание опасных зон позволяет тем, кто считает себя взрослыми, не затрагивать их без серьезной необходимости. Ни финансовые, ни научные, ни культурные, ни даже административные успехи евреев не навлекут на них по-настоящему опасной ненависти, пока русские не ощутят опасности для своих национальных фантомов.

Кажется, в Америке именно так и устроилось, – если судить хотя бы по массовому кинематографу, в котором по крайней мере не бросается в глаза ничего обидного для достоинства англосаксонского большин ства, – а хозяева грез – хозяева мира. Да и в частной жизни воспитанные люди, отнюдь не уклоняясь от реальной конкуренции, давно научились не затрагивать чужих иллюзий. Каждый-то, конечно, про себя знает, что именно его Дульсинея на самом деле прекраснейшая дама под луной, но все-таки не тычет и другому: твоя дама скотница, скотница, скотница…

Правда, на подобную рассудительность способны лишь взрослые люди, а народы – вечные дети. И когда разные мудрецы предлагают им гордиться не всякой полувыдуманной бесполезностью, а, например, объемом и качеством национальной продукции, – это походит на то, как если бы мальчишку учили гордиться не опасными подвигами и враками, а отличными успехами и примерным поведением.

Обнадеживает только то, что в лидеры народов как правило выходят все-таки взрослые дяди.

Если не дразнить мальчишек.

Поэтому лучше всего почаще демонстрировать им, что они могут быть совершенно спокойны за свое достоинство, в чем бы оно ни заключалось, и что пока они воистину дорожат своим национальным целым, им не страшны ни татарщина, ни неметчина, ни евр… Нет, слово

“европейщина” имеет другой оттенок, лучше сказать -

“общечеловечина”. Тем более, даже национальные параноики согласятся, что уж физическую-то опасность для русских с незапамятных времен всегда представляли только русские.

*

*

3. Три послания

О любых проявлениях еврейской солидарности Солженицын на протяжении всех своих “Двухсот лет вместе” высказывается с подчеркнутым уважением – с одной, кажется, на всю книгу оговоркой (с.34-35): “В какие-то периоды, вот в польско-русский с XVI в. и даже до середины

XIX, это единство достигалось давящими методами кагалов, и уж не знаешь, надо ли эти методы уважать за то одно, что они вытекали из религиозной традиции”. (“Во всяком случае нам, русским, – даже малую долю такого изоляционизма ставят в отвратительную вину”.)

Но в конце XIX века еврейская внутренняя изоляция была прорвана – новые поколения не жалели сил, чтобы добиться социального успеха в российском обществе – однако не ценой крещения. “Казалось бы, почему масса еврейской молодежи, не соблюдавшая никаких обрядов, не знавшая часто даже родного языка, – почему эта масса, хотя бы для внешности, не принимала православия, которое настежь открывало двери всех высших учебных заведений и сулило все земные блага?” – цитирует

Солженицын мемуары Я. Тейтеля (с.453), подчеркивающие главный признак национальной солидарности – бескорыстие, готовность на жертвы во имя мнимости, во имя того, что никому конкретно не приносит никакой выгоды.

Тем не менее, пророку российского сионизма Вл.Жаботинскому этого казалось недостаточно: “Многие из нас, детей еврейского интеллигентского круга, безумно и унизительно влюблены в русскую культуру… унизительной любовью свинопаса к царевне” (с.455), “Наша главная болезнь – самопрезрение, наша главная нужда – развить самоуважение… Наука о еврействе должна стать для нас центром науки…

Еврейская культура стала для нас прибежищем единственного спасения”

(с.457).

“И это – очень можно понять и разделить. (Нам, русским, – особенно сегодня, в конце XX века)” – это уже комментарий Солженицына.