Каленый клин

Вместе с тем, для подпавшего под его власть другого национального организма, спаянного религией, преданиями, социальной структурой, образом жизни, языком и т.д., было более чем естественно противиться любым мерам, тоже ведущим к его распаду. Национальный организм как целое все равно сопротивлялся бы этим мерам, если бы даже каждому отдельному индивиду они сулили относительное благоденствие (нам не удастся подкупить их уровнем жизни именно потому, что они народ, а не толпа сброда, – примерно так писал об арабах знаменитый сионистский лидер Вл. Жаботинский). Но российское правительство в ту пору не могло бы обеспечить и личного благоденствия: в России и титульная нация отнюдь не упивалась медом и млеком, а ступить на крестьянскую стезю, не имея ни опыта, ни желания, которые не могут возникнуть даже из самых щедрых льгот и ссуд… Солженицын и сам прекрасно понимает: “Земледелие – это большое искусство, воспитываемое лишь в поколениях, а против желания, или при безучастности, людей на землю не посадить успешно” (с.73).

Правительство тоже находило евреев “заслуживающими снисхождения”, но утопического своего замысла не покидало – тем более что

“образовалось среди колонистов сколько-то и зажиточных земледельцев, успешно занимавшихся своим хозяйством” (с.153).

Вместе с тем Солженицын обильно цитирует многолетние инспекционные донесения о нерадивостях и мошенничествах еврейских колонистов и несопоставимо меньше говорит о мошенничествах, нерадивостях и “малых организационных способностях” (с.73) русской администрации. И хотя цель автора – доказать, что царское правительство ограничивало, но не преследовало евреев – формально оказывается вроде бы достигнутой, однако упомянутая пропорция дает повод упрекнуть его в подыгрывании русской стороне. А уж еврейские младенцы, можно не сомневаться, прямо объявят, что и вся-то история неудачной “аграризации” евреев изложена Солженицыным с единственной целью еще раз оклеветать безупречный еврейский народ. Тогда как если бы не русское воровство, лень и “бардак”, евреи бы еще при Александрах устроили образцово-показательные кибуцы. В ангельской уверенности, что и вся книга написана ради поругания еврейского племени, их еще больше укрепит реакция русских младенцев: мы же, мол, всегда говорили – сколько еврея ни корми, трудиться он все равно не будет.

Трудиться… Подозреваю, что не только опасения перед “прорывом” еврейской активности, как представляется Солженицыну, “питали оградительные меры российского правительства” (с.121), но еще и архаические представления о том, что такое труд. Похоже, правительство страшилось не только усиления еврейского экономического влияния, но и вообще усиления торгово-финансового фактора, или, выражаясь по-простому, либерализации экономических отношений: либерализация и впрямь грозила расшатать государственную машину, управлявшуюся в основном внеэкономическими рычагами. Ну, а что концентрация капиталов в частных руках, необходимая для реализации крупных проектов, на первых порах и впрямь вызывает пугающую имущественную дифференциацию, – этот факт страшил не только

“государственников”, но и “народников”.

Тот же добрейший, благороднейший Глеб Успенский тоже цитируется

Солженицыным: “Все вытерпел народ – и татарщину, и неметчину, а стал его жид донимать рублем – не вытерпел!”, “Евреи были избиты именно потому, что наживались чужою нуждой, чужим трудом, а не вырабатывали хлеб своими руками” (с.193). Глеб Успенский в своих очерках с почти научной обстоятельностью продемонстрировал, сколь сокрушительно коммерциализация имущественных отношений ударяет по самым основам крестьянского мироощущения – по убеждению, что лишь то добро праведно, которое нажито своими руками. Получено от предков, от государя – это крестьянина мало касалось, – но вот когда у него на глазах кто-то, не косивши, не сгребавши, берет кредит в банке, скупает сено у тех, кто его накосил, высушил и сметал в стог, затем продает скупленное в городе, возвращает кредит и становится почти богачом… Эта картина оказывается столь катастрофической для мужицкого мироощущения, что один запивает, другой приходит к выводу, что нынче нужно жить воровством – и попадается раз, другой, все больше и больше зверея…

Глеб Успенский был убежден, что тогдашнему крестьянскому миру недостает только “правды”, взаимопомощи, а вот западный мир наверняка обречен на скорую гибель, поскольку там можно наживаться на перепродаже бумаг, в то время как рядом умирают с голоду. Но вот на бумагах в западном мире наживаются и наживаются, а с голоду уже давно никто не умирает. И взаимопомощи там побольше, чем в России, отправившейся за правдой. Видный немецкий историк Вернер Зомбарт почти сто лет назад в своем классическом труде, выяснявшем роль евреев в становлении капиталистических отношений, изучил множество купеческих жалоб на “нечестную” еврейскую конкуренцию и обнаружил, что нечестность эта заключалась всего лишь в использовании современных методов торговли – в готовности снижать цены, доставлять товар к потребителю, рекламировать… Так не по-товарищески!

Эта история повторялась в самых разных странах: к подступающей либерализации, модернизации оказывались лучше подготовлены какие-то национальные либо конфессиональные меньшинства – такими “евреями” могли оказаться китайцы, шотландцы, протестанты, но если они не слишком разительно отличались от основного населения, их

“прогрессивная деятельность”, разрушающая прежний порядок, еще могла сойти им с рук, в противном же случае… Китайские погромы в

Индонезии, судя по всему, затмевали даже еврейские погромы в России.

Однако, если волне народного гнева не удавалось остановить модернизацию, то в конце концов шустрое меньшинство более или менее растворялось в поднаторевшем большинстве – ведь только младенцы из младенцев станут серьезно утверждать, что и в Англии, в США, во

Франции всем заправляют какие-то меньшинства. Или в Гер… Но в

Германии антиеврейский взрыв полувековой давности достиг столь кошмарной мощи, что мимоходом Германию упомянуть невозможно. Тот же

Зомбарт, который был противником еврейской ассимиляции именно потому, что считал еврейскую “расу” слишком ценной для человечества, предостерегал евреев от очень уж успешных карьер в германской науке, юриспруденции, государственном управлении, бизнесе: Зомбарт прямо говорил, что евреи умнее и энергичнее “нас”, немцев, и занимают свои места абсолютно заслуженно. И тем не менее… Господствующая нация, намекал он, с таким положением мириться не будет. И не смирилась…

Но – неужели же одаренный и энергичный молодой человек при современных индивидуалистических представлениях о правах личности откажется от профессорского или директорского поста только потому, что это еще на одну тысячную повысит градус антиеврейского раздражения? Благополучный выход отсюда возможен только один: нация-гегемон овладевает всеми “еврейскими” навыками, и тогда еврейское участие в престижных сферах само собой укладывается в какую-то “естественную” (перестающую раздражать) процентную норму.

Относительно этой самой процентной нормы Солженицын задает рискованный вопрос (с.272): “А – возможно ли было найти путь плавного, безвзрывного решения этой сильной и вдруг возросшей еврейской потребности в образовании? При все еще неразбуженности, неразвитости широкого коренного населения – каким путем можно было бы это осуществить, без ущерба и для русского развития, и для еврейского?” Солженицын подчеркивает (с.273), что “процентная норма несомненно была обоснована ограждением интересов и русских и национальных меньшинств, а не стремлением к порабощению евреев”. Но итог подводит без околичностей (с.277): “Процентная норма не ограничила жажду евреев к образованию. Не подняла она и уровень образования среди не-еврейских народностей Империи, – а вот у еврейской молодежи вызывала горечь и ожесточение. И несмотря на эту притеснительную меру еврейская молодежь все равно вырастала в ведущую интеллигенцию”.

Конечно, лучше было бы не ограничивать евреев, а “разбуживать” и развивать прочие народности… Но такие советы неизмеримо легче давать, чем выполнять. Вожделенного “пропорционального участия” нет даже и в развитых странах. Великий Генри Форд считал финансовую сферу паразитическим наростом на честном теле реального производства, а потому и евреев сильно недолюбливал. Гитлер же из действительно существующей еврейской финансовой активности выводил и вовсе заоблачные теории – он полагал международную систему перетекания капиталов в наиболее прибыльные сферы стопроцентным еврейским изобретением и еврейской “державой”: даже и война-то по-настоящему ведется между немцами и евреями, прочие-разные русские и англосаксы – лишь еврейские марионетки. Так что т. Зюганов не столь уж оригинален, когда излагает в своей докторской монографии, что сегодняшнее коммунистическое учение видит основной исторический конфликт уже не в борьбе классов, а в борьбе этносов, из которых одни сосредоточивают в своих руках национальное производство, а дру гие – всем чуждые – интернациональные, космополитические, транснациональные финансы. (Однако заметим, что обилие космополитических еврейских капиталов не нанесло могуществу