Кавалерийский рейд и тяжелая артиллерия

Из-за чего же весь шум о пересмотре? Правильность этой мысли (хотя бы и не новой) т. Ольминский признает. Он упрекает нас в том, что мы просмотрели суть вопроса:

Весь вопрос именно в том... насколько "сознательный общественный регулятор"

действительно регулирует производство.

Какое производство? Когда? Где? Тов. Ольминский читал книжку и не заметил, что она представляет из себя первую попытку теории переходного хозяйства, а не конкретного анализа хозяйства Р. С. Ф. С. Р. в лето от Р. Х. 1921! Как же мы можем ответить на вопрос: "насколько"? Это требует совершенно другого исследования! Наше дело было дать методологически-руководящие указания для такого рода исследований и мы в отношении "товара" их даем: "поскольку", "в этой мере". А т. Ольминский палит:

Бухарину нет надобности даже ставить вопрос о степени овладения производством со стороны пролетарского "сознательного регулятора": для него полное торжество регулятора начинается, очевидно, с момента нарождения бюрократических учреждений, предназначенных к овладению производством. (Дальше идет патетическая тирада насчет того, что в 1921 г. в Р. С. Ф. С. Р. мы еще далеко не овладели производством. Б. и П.)

Это - неслыханная пустяковина!

Очень жаль, конечно, что до сих пор не вышла вторая часть "Экономики", конкретно-описательный труд по современной русской экономике, о которой говорится в "Предисловии" (стр. 6). Там такая постановка была бы уместна и необходима, но нельзя же из-за того, что в данной связи вопрос рассматривается абстрактно, шуметь о ниспровержении Маркса! Или скажите тогда, что абстракции не нужны, но не забудьте, что в этом случае вы будете стрелять не только по нас, но и по Марксу. Тов. Ольминский, как всякий вульгарный экономист, органически неспособен понять, "что к чему". Он, конечно, и не знает, что его ошибки - очень частое явление. Так критиковал Маркса Оппенгеймер, который "опровергал" теорию накопления указанием на то, что избыточное население идет из деревень и вызывается не ростом постоянного капитала, а дроблением земельных участков; так Бернштейн и К° "опровергали" теорию классовой борьбы указанием на то, что существуют рабочие, у которых в банке лежит пятачок; так опровергают Маркса буржуазные экономисты, когда заставляют своих "хозяйствующих субъектов"

продавать на рынке падающие с неба метеоры и с восторгом сообщают, что этим ниспровергается теория трудовой ценности. Словом, здесь грубое смешение абстрактной теории с конкретным описанием. Конечно, чтобы различать все это, нужна известная подготовка, нужно и знание Маркса. Но увы! - есть люди, которые высшую ступень науки видят в брюзжании. Что же, о вкусах не спорят:

"тебе и горький хрен - малина, а мне и бланманже - полынь"...

Забавно, однако, как т. Ольминский, при своем глубоком понимании Маркса, договаривается действительно до отрицания марксизма. Ведь т. Ольминский признал, что при известных исторических условиях "товар теряет свой товарный характер". А двумя абзацами ниже он опять возвращается к старой песне: Ему (Бухарину, сиречь, нам обоим) "отказалось служить понятие товара. Естественно... отказывается наш автор и от понятия меновой ценности, цены, денег, заработной платы. От марксизма остается одно воспоминание". Вот это так здорово сказано! Выходит, следовательно, что если капитализм будет окончательно изничтожен и установится коммунистическая форма - "от марксизма остается одно воспоминание". Нет, т.

Ольминский, решительно обстреливая нас, обстреливает уже не только Маркса, но и самого себя.

Нам рисуется, в общем, трагическая картина. Тов. Ольминский доживает до коммунизма. Веселые жители коммунистического общества в один прекрасный день видят, как по улицам столицы растерянно и уныло бредет т. Ольминский. Старый марксист мрачен. Он не видит денег. Нигде ничего нельзя купить. Продуктов много, но их нельзя купить, нельзя продать - их раздают в общественных распределителях.

Граждане не получают никакой заработной платы. При всем своем желании т.

Ольминский не смог определить даже цену своих старых штанов. Скорбь запала в душу. Слезы покатились из глаз. И когда жители города подошли к нему и участливо спросили: "что с вами, не больны ли вы?", он им печально ответил: "Все пропало и - от марксизма остается одно воспоминание".

Мы настроены не столь мрачно. Мы думаем, что марксизм здравствует и будет здравствовать еще много времени после того, как от капитализма останется одно воспоминание, но именно потому, что мы видим в марксизме прежде всего великолепное орудие познания живой, меняющейся, текучей действительности. А т.

Ольминский, раздраженный спецами и бюрократизмом, хочет сорвать злобу на нас и пробует взять своего читателя "на пушку".

Но пушка-то оказалась не пушкой, как кавалерийский конь тов. Сарабьянова оказался вовсе не конем...

III. Пролетарский коммунизм против социализма старых баб.

Тов. Ольминский выставляет себя блюстителем ортодоксии. Так как он еще в седой древности слыхал, что хороший марксист должен быть диалектиком, а диалектика предполагает противоречия, то он решил выступить сам в качестве персонифицированного противоречия. Этим объясняется, вероятно, то обстоятельство, что, во-первых, его пушка не убивает, а, во-вторых, что, будучи пушкарем, он питает органическую ненависть к насилию.

Он упрекает нас в том, что, "освободившись от руководящих марксистских понятий в области марксистской методологии, как и в области экономики", мы вынуждены "искать себе руководящей нити поведения в другой сфере, - в сфере своеобразной теории "внеэкономического принуждения". И тут т. Ольминский запихивает в свою пушку последний заряд, который должен нас прямо уничтожить.

Но... страшен сон, да милостив бог. Заряд снова оказывается холостым, и нас обдает только мягкой пылью, прахом бессильной мысли, которая хочет быть злой, но не может.

Тов. Ольминский приводит цитату из нашей книжки, где сказано, что "пролетарское принуждение во всех его формах, начиная от расстрела и кончая трудовой повинностью, является, как парадоксально это ни звучит, методом выработки коммунистического человечества". По этому поводу он, как добродетельная и приятная во всех отношениях дама, подносит платок к глазам и устраивает настоящую истерику. Но при этом все же не забывает обнаружить и слишком большое "искусство" в цитировании. В самом деле, вот что мы читаем по поводу нашей цитаты:

Все эти утверждения Маркса (о насилии. Бух. и Пят.) неоспоримы. Но нужно же видеть и понимать, что не всякий разбой, не всякое насилие является одним из методов строения нового общества, а только то насилие, которое сопровождается новыми усовершенствованными способами производства.

Ну, разве это не "искусство"? Где же это тов. Ольминский вычитал у нас, что мы считаем разбой, да притом всякий, методом строительства социализма? И почему в таком случае мужественный тов. Ольминский, который с "гуманным" видом обвиняет нас в ревизионизме, почему он не обвиняет нас в укрывательстве всяких разбойников? Все это так нелепо, так глупо, что просто диву даешься, как это человек может писать такие вещи. Но т. Ольминскому наплевать на все это с высокого дерева. Он даже как будто бы не понимает, что он пишет: лишь бы по внешности было благопристойно: стиль a la жеваная манная каша - значит, можно, пользуясь им, валить на нас, как на мертвых, все что угодно... Но мы, т.

Ольминский, не отличаемся христианскими добродетелями.

Характерно для тов. Ольминского то, что даже зерно истины, которое есть в конце вышеприведенной цитаты, он ухитряется преподнести в такой вульгарной форме, что она превращается в нелепость. Ибо всякому понятно, что революционное насилие непосредственно вовсе не сопровождается "усовершенствованными способами производства" (кстати ad notam т. Ольминского: в марксистской литературе под способами производства разумеются не орудия труда, а экономические структуры; это популярно разъяснено в "Азбуке коммунизма", которую так хвалит т. Ольминский и которую он, повидимому, читал). В самом деле, разве вооруженное восстание сопровождается усовершенствованными "способами производства"? Или красный террор движет вперед производительные силы? Или гражданская война напоминает тов.