Русская жизнь. Вторая мировая (июнь 2007)

Расхожее мнение: мир академической музыки консервативен и не в силах угнаться за изменчивой жизнью. Это явная неправда. Наша музыка замечательно приспособилась к переменам. Первое и хорошо заметное с улицы тому свидетельство - шикарное кафе на месте старенькой столовой для студентов консерватории, по правую руку от истукана Петра. Чайковский старается смотреть куда-то вдаль, мимо припаркованных к веранде дорогих мотоциклов. Однако главная беда случилась внутри самой «консы».

Конкурса три-четыре тому назад многие считали, что самое страшное - это пошедший в Большой зал Новый Человек, который использует фойе для переговоров с бизнес-партнерами (на их жаргоне такая беседа именуется теркой, восхищенно объяснял мне аспирант Института русского языка Академии наук, фанатичный поклонник Прокофьева). Оказалось, что у страха глаза велики. Новый Человек открыл ногой дверь зала (партер, левая сторона), на ходу завершая важную беседу по мобильному (Nokia в дизайне Kenzo, модель 8210), сел в кресло - и неожиданно полюбил тот извод «классики», который предложили ему Спиваков и Башмет. Что бы ни говорили скептики, он стал от этого лучше. Новый Человек бурно зааплодировал между Allegro maestoso и Andante концертной симфонии для скрипки и альта с оркестром (что не такая уж непростительная оплошность, если учесть, сколько ошибок сделали исполнители на сцене) и отдал любимое чадо в музыкальную школу. Большой беды в том по-прежнему не было: билеты на Спивакова и Башмета завсегдатаям стали недоступны, зато на Полянского и Рождественского всегда можно купить откидное место за пятьдесят рублей. Но Чайковский упорно жаждал возвращения пастушка. Конкурсу следовало выживать, а для этого - приспосабливаться.

На работе, в институте, на всевозможных тренингах нам объясняют: во всем надо искать позитив и избавляться от негатива. Академическая музыка в этом нелегком деле становится хорошим подспорьем. Что само по себе вполне соответствует традиции. В старые времена вельможи вкушали пищу под те звуки, которые мы нынче слушаем, замирая в креслах Большого зала. Моцарт способствовал пищеварению венского епископа. Бах создавал «Гольдберг-вариации» как лекарство для больного недугом, который сегодня, скорее всего, назвали бы депрессией. В XVIII веке не существовало антидепрессантов, зато существовал Бах. Но все-таки интересно, что сказали бы о победительном жизнелюбии своих нынешних исполнителей неудавшийся самоубийца Чайковский, мрачный Бетховен, затравленный ждановщиной Шостакович, изгнанник Рахманинов. И даже Бах уж на что был жизнелюб… да только какое-то другое это было жизнелюбие.

Словом, «самый консервативный» конкурс исполнителей уверенно встроился в оптимистическую тенденцию. Те, кто упрекает жюри в несправедливости, не правы. Жюри честно делает свою работу - отбирает кадры, способные нести людям позитив и играть импровизации на темы мелодий для мобильных телефонов, звучащих посреди концерта. Вот это и есть настоящая беда. Приходится проститься с надеждой на то, что новое прекрасное поколение сметет нынешних роботов-жизнелюбов. Результаты прошлых конкурсов свидетельствуют: система занялась отбором и воспроизводством себе подобных.

Может быть, да

Впрочем, не все потеряно. На наших концертных площадках, число которых все возрастает, по-прежнему выступают прекрасные исполнители: афиши скромнее, зато музыка честнее. Жалко, конечно, конкурс, но такая уж судьба у старика: умереть или превратиться в зомби. Он выбрал второе, однако и зомби из него вышел какой-то нестрашный. В конце концов, осталась виолончельная секция конкурса, которую до отъезда из СССР неизменно возглавлял Мстислав Ростропович, - она до сих пор не утратила света, связанного с этим именем. У виолончелистов, кстати, и репертуар не столь консервативен: порой среди знакомых до каждой паузы произведений мелькают и Шнитке, и Пьяццолла. У пианистов помимо Чайника теперь есть еще конкурс Святослава Рихтера. А вот скрипачам не позавидуешь.

Не позавидуешь и Петру Ильичу. Не дай бог, он дождется-таки подходящего мальчика, но вместо чарующей мелодии тот выдует в памятниково ухо короткое «Тюууу!». Бодрое, оглушительное. Бесповоротное.

Денис Горелов

Нелишний человек

«Печорин» на Первом канале

«Герой нашего времени» сегодня актуален до неприличия. В старине глубокой проступают пунктиром знакомые контуры, дразня параллелями. Россия худо-бедно с грехом пополам одолевает горцев. Страна процветает. Есть вертикаль. Марш несогласных офицеров прижат по-божески: пять голов за вооруженный мятеж - при любом режиме по минимуму. Правит душка военный с казарменным юморком, но не любо - не слушай, круглосуточных новостей еще не изобрели. Не худшее из десятилетий, видали и посолоней - отчего ж так тошно-то, что хоть на Кавказ, хоть по бабам, лишь бы кровь шевелилась?

Вайль с Генисом некогда блестяще заметили, что Россия бедна авантюрной прозой, ибо сочиняли ее великие хмурые люди, всякую ладную погремушку утяжеляя мучительной дневниковой рефлексией, сомненьями и тягостными раздумьями о судьбах.

И даже такую смачную конфетку, как «Герой нашего времени», обернули рогожкой некоммуникабельности и экзистенциальной мути, которых и в раннем ХIХ хватало, только названий еще не придумали. Сплин, и все.

И вот пришли невеликие люди и облегчили конфетку. И сразу открылось то, о чем Вайль и Генис предупреждали заранее: что по сюжетному каркасу «ГНВ» даст сто очков форы любым «Гардемаринам». Борьба-трактиры-скачки-шпаги-кони и громогласные шампанского оттычки. На 200 страниц - дуэль, контрабанда, поножовщина, захват шпаны с огнестрелом плюс четыре дамы на любой вкус: горянка, дворянка, воровайка и просто добрая женщина. Печорину не тошно. Весело Печорину! Служит России, меняет краль, как перчатки, берет верх во всех сварах - чем не жизнь, чем не «убойная сила»! Тягостная и вторая по счету глава «Максим Максимыч» опущена за ненадобностью.

Все хорошо - да что-то нехорошо.

Сюжетная схема осталась - герой пропал.

Каждому с детства памятно, как служанка Кэт, ерзая на круглых коленках, возносила небу молитву-арию «Святая Катерина, пошли мне дворянина». Зов ее летел с мольбой в неба кумпол голубой, и дрожали кудряшки. Собою Кэт являла расхожий русский тип «спелая дура», и миллионы уроженок Российской Федерации раскачивались с нею в такт, не смея рифмовать себя с Констанцией или, того пуще, с миледи. Образ дворянина был на всех один: чудненький-усатенький-неженатенький французик из Бордо.

30 лет спустя святая Катерина услышала зов. В стране перезрелых служанок и непуганой классики всем прислали по дворянину - их благородию Григорию Алексанычу Печорину с лицом галантерейного приказчика, которого вот-вот за объем продаж и общее щегольство повысят в компаньоны.

Печорин нашего времени демоничен, как старшеклассник. Лихорадочно строчит дневник, щекоча усы перышком. Вертится перед зеркалом трижды в серию (ну как иначе передать внутренний голос?). Вопреки затверженному с малолетства «не размахивал руками, что выдает некоторую скрытность натуры»- пальцует, как Фигаро. В офицерских стойлах раз в час обещает за кем-нибудь «поволочиться» (не иначе, слово нравится). Томно водит бровью. Сочно курит. Шикарно-гламурно-модельно сбрасывает подтяжки. Делает вид.

В сладком ужасе закатав подол, давняя воздыхательница Вера зовет его Жоржем.

Ах, до чего ж некстати, нелепо, не вовремя почил народный артист А. А. Миронов, образцовый Грушницкий всех времен и народов!

Увы. Безусловным идеалом современной полуобразованной барышни, потребительницы сериалов тридцати с чем-то лет, является Грушницкий - позер, свистун, валет, которого и играет в меру сил дюжинный, но миловидный артист Петренко, именуемый Печориным. Видно издалека, как до жути хочется ему быть Далем, ленивым, назидательным, от всех отдельным, - но никак не дается кругом востребованному баловню холодная дистанция высокомерного неудачника. Было б в мире положенье попроще, эту роль, как и всех прочих переполненных чувством жоржиков, отписали бы Олегу Меньшикову - но он бы благоразумно отказался.