Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному

В 1953-м она снова попадает в клинику. На сей раз в состоянии полной уже невменяемости. Видит чертей, разговаривает с духами, рыдает и поет по ночам, бегает по коридорам от воображаемых гномов. «Это последний раз, — сказала она доктору. — Или я вылечусь, или покончу с собой». Эдит утверждала, что от самоубийства в ту пору ее спасло лишь явившееся вдруг лицо матери, «которую я нашла в жалкой комнате на улице Пигаль, хрипевшую на постели «Мне нужна доза… моя доза». Аннет умерла в полном одиночестве, впрыснув себе запредельную дозу морфия…

Однако, излечившись, вроде бы, от наркозависимости, Пиаф вернулась в другую: после выписки «дозу» заменил алкоголь, порции которого также лишь увеличивались.

Эдит вспоминала, что в первый раз напилась «по-настоящему» после похорон дочурки: «Зашла в бистро и залпом, не переводя дыхание, выпила четыре больших стакана… После последнего глотка у меня всё закружилось перед глазами, острая боль пронзила голову и я повалилась на пол мертвецки пьяная… Рано утром, придя в себя, я поняла, что, как ни велика боль, алкоголь помогает забыться. И я начала пить…» И еще: «Мне всегда нужно было что-нибудь забыть: свою бедность или богатство… Ведь богатство не освобождает от страданий и желания избавиться от них».

О да, ей всегда приходилось что-нибудь забывать — не смерть близкого человека, так предательство очередного «мальчика» (об их именах наша героиня с некоторых пор предпочитала умалчивать). После одной из душевных драм и, естественно, после выступления (это происходило в кабаре «Версаль») Эдит потребовала шампанского — «много шампанского, которое мы пили с моей подругой Жинет и со всеми, кто хотел»… Извините, но дальше снова цитата: «Вскоре все завертелось передо мной, я упала на пол и на четвереньках, с лаем, поползла через зал. Я кричала: «Я — собака»… Жинет шла рядом, изображая, что ведет меня на поводке, и время от времени повторяла: «Да не кусайся ты, грязное животное!»

На другое утро она обычно сгорала от стыда и шла в церковь. Стояла перед Богоматерью на коленях и молила ее: «Вы же знаете, почему я пью, знаете мои мучения, помогите мне!» И обещала завязать. Обычно — на целый год. «Но вскоре я встречала нового мужчину, и все начиналось сначала…»

Друзья пили при ней только воду и кофе. Прятали от нее найденные бутылки. Она истериковала и украдкой опустошала нычки: запасы пива в аптечке (прятала за лекарствами), вино из-под кровати. Ночами тихонько — в ночных туфлях и на цыпочках — выходила на улицу в поисках открытого бара. Запои продолжались по два-три месяца…

И снова была клиника. И Пиаф вроде бы снова вытащили. Но к этому времени появились боли в печени — признак начинавшегося цирроза…

Подружка Марлен Дитрих и Чарли Чаплина, сиживавшая за столом с наследными принцами, великая «уличная девчонка», пившая, по сути, все 48 лет, она умерла на руках у второго мужа. 26-летний певец и парикмахер Тео Сарапо (с греческого — «я люблю тебя») несколько часов не выпускал из рук холодеющее тельце своего глупого «воробушка»…

«Сверх меры» пристрастилась к виски и вынужденная покинуть сцену из-за серьезной травмы ноги Марлен ДИТРИХ. К тому времени ей было уже крепко за семьдесят…

Запои одного из ее любовников, Эрнеста ХЕМИНГУЭЯ принято трактовать как способ самолечения от тяжелейших депрессий. Это и понятно: старина Хэм — едва ли не самый положительный (во всяком случае — симпатиевызывающий) персонаж мировой литературы середины прошлого века. Нет продвинутого советского фильма 60-х, в котором портрет этого крепкого обаятельного бородача не украшал бы стены или книжной полки главного героя. Для тогдашнего поколения советских кинозрителей (и, разумеется, читателей) Эрнест Миллер Хемингуэй был идеальным, общепринятым символом свободы, интеллигентности и интеллектуальности одновременно. «Прощай, оружие», «По ком звонит колокол», «Старик и море» — это ж гимны (уточнять чему — не будем, не в том цель настоящего исследования)!..

Писатель крепко поддавал еще с молодости, и роман «И восходит солнце» (он же «Фиеста») свидетельствует о прекрасном владении 26-летним автором темой алкоголизма. Это тогда маститая Гертруда Стайн заявила Хэму: «Вы — потерянное поколение… У вас ни к чему нет уважения. Вы все СОПЬЕТЕСЬ».

Хэм спился.

Но началось всё гораздо раньше. Первый серьезный срыв случился вскоре после Первой мировой: будущего ловеласа бросила его первая женщина, и он, как увертливо пишут биографы, «слег с сильным приступом лихорадки»…

Ее звали Агнессой фон Куровски. Эта медсестричка была на семь лет старше Эрнеста. Это она учила его «ездить на велосипеде» (именно с ездой на велосипеде Хемингуэй сравнивал позже сексуальные навыки, утверждая, что чем больше этим занимаешься, тем лучше получается). И это она по большому-то счету превратила молодого человека в мужчину-неудачника (какой из последующих его четырех только браков назовешь счастливым?). Но сейчас не об этом.

Хемингуэй встретился со своей первой учительницей уже сильно поддававшим. Поскольку известно, что еще в самом начале отношений он обещал Агнессе выпивать за покером не больше одной рюмки анисовки. Речь наверняка не о том, что девица была против пары-тройки рюмочек — ее пугала недетская страсть 19-летнего любовника к этим «оплетенным бутылкам вальполичеллы». И Агнесса бросила Эрнеста. Потом, правда, просилась назад, но, обманутый раз, он был непреклонен и — тут даже биографы не лукавят: «искал забвения в алкоголе»… «Я уверена в вас. Вы будете благоразумны», — писала она на прощание…

Благоразумие же никогда не было его сильной стороной, и всякое очередное любовное фиаско (их — прежде всего) он топил в градусе. Всю жизнь. Выпивка, писал Хемингуэй, «дает возможность примиряться с дураками, оставлять в покое работу, не думать о ней после того, как ты с ней разделался… и спать по ночам». Будем справедливы: для человека, всерьез страдающего от перечисленных проблем, это достаточно веский аргумент ЗА питие…

И чтобы уж совершенно развеять мысли о возможном с нашей стороны преувеличении, вобьем в репутацию этого здоровяка поистине осиновый кол: Эрнест Хемингуэй был завзятым абсентистом. Никто из американцев не писал об этом колдовском — «мутноватом, горьком, леденящем язык, согревающем мозг и желудок, изменяющем взгляды на жизнь» зелье так ностальгически убедительно, как он. Уже обосновавшись во Флориде, писатель регулярно получал «жидкую алхимию» с Кубы. Из его письма 1931 года: «Напился вчера абсента и делал трюки с ножом. Получилось очень хорошо, когда бросал его из-под руки в рояль»…

После получения Нобелевской премии писатель пил уже почти беспробудно. Пишут, что в 1956-м он «напивался КАЖДУЮ ночь шотландским виски или красным вином и был совсем плох… Выпитая с утра текила или водка частично восстанавливала его силы ко времени ленча…» Впрочем, отдадим должное и тому факту, что к тому времени Хэм был уже реально болен психически и проходил серьезное лечение (в том числе — электрошоком), о чем, разумеется, в свой черед будет рассказано подробно…

Одним из последовательнейших поклонников Хемингуэя был и до поры советский, но навсегда антисоветский беллетрист Сергей ДОВЛАТОВ — такой же здоровяк, талантище и, увы, выпивоха. «Алкоголизм излечим, пьянство — нет», — было едва ли не его жизненным кредо. Довлатов воспринимал алкоголизм как норму, как единственный органичный и почти не стыдный способ существования — писателя, по крайней мере. Как не менее яростный поклонник его творчества, автор данных строк не рискует удариться в пересказ бесконечных нетрезвых похождений кумира — открываем и читаем (перечитываем) сами. И ограничивается всего одним из любимых его афоризмов: «Об одном в жизни жалею — вино хорошее осталось»…

В 1970-м «Тайм» ошарашил соотечественников жестоким откровением: пятеро из шести американских Нобелевских лауреатов по литературе были хроническими алкоголиками. Помимо упомянутого Хемингуэя в список попали Юджин О’Нил, Синклер Льюис, Стейнбек и Фолкнер. История болезни каждого из них по-своему неповторима. Но за ФОЛКНЕРОМ и тут осталась своеобразная «пальма первенства»: он оказался единственным американцем, находившимся в момент присуждения ему высшей писательской награды в стадии затяжного алкогольного клинча. О чем в тот момент, разумеется, пытались вежливо умолчать. Вскользь упоминается о том, что в Стокгольме старина Уилл снискал репутацию самого неразговорчивого из всех лауреатов, на протокольных приемах, обедах и пресс-конференциях старался держаться в тени и говорить как можно меньше. А речь свою прочел до того «быстро и невнятно», что большинство присутствовавших тем вечером в зале ознакомились с ней лишь на другой день — из газет…