Париж в 1814-1848 годах. Повседневная жизнь

Все образованные иностранцы, побывавшие в столице Франции, считали своим долгом особо остановиться на характеристике парижских женщин разных сословий, профессий и возрастов.

В начале 1840-х годов В.М. Строев писал о жительницах французской столицы, принадлежащих к высшему сословию:

«Парижанки делятся на несколько классов. Каждый класс имеет свою отличительную физиономию, свой особенный характер; на верхней ступеньке женской лестницы надобно поставить дам Сен-Жерменского предместья. Это жены и дочери старинных, столбовых дворян, настоящие аристократки. Мужья и отцы их остались верными Бурбонам, не присягнули королю Филиппу. Они живут вне нынешнего придворного общества, не мешаются с другими сословиями, и совершенно отделились от остального Парижа. Между ними следует искать истинной, прославленной французской грации и любезности. Они редко показываются на улицах, и то в каретах; шелковое платье легитимистки никогда не встречается с синею июльскою блузою [блузы из грубой ткани, которые носили ремесленники]. Их можно видеть или познакомившись в их домах, для чего надобно пожертвовать всем остальным Парижем, или на выставках и продажах изделий, которые учреждаются ими для разных благотворительных целей. Тут они сами продают свои изделия и показываются толпе, сбирая деньги для разоренных пожарами, бурями, землетрясениями, наводнениями или политическими переворотами. Тщеславие примешивается к благотворительности: они знают, что для них, для их глаз, ручек и ножек покупаются изделия втридорога. <…> Они живут всю зиму в Париже, а к 1 мая [день святого Филиппа и тезоименитство короля] разлетаются, как пташки, по своим поместьям, чтоб не видать народных праздников».

Помимо представительниц старинных дворянских родов, в Париже жили и аристократки, возвысившиеся сравнительно недавно. В их число входили аристократки «имперские» – те, чьи мужья были возведены в княжеское или графское достоинство Наполеоном, и «июльские», поднявшиеся на вершину социальной лестницы только после 1830 года. Последнюю категорию парижских дам выдавал «первоначальный характер происхождения»: по словам Строева, «куда их ни посади, хоть в золотую карету, они все будут прежними добрыми мещанками (bourgeoises)». На их фоне даже имперские княгини и графини выглядели уже прирожденными аристократками.

Стефани де Лонгвиль, автор очерка о знатной даме 1830 года в сборнике «Французы, нарисованные ими самими» (1839–1842), замечает, что если в знатной даме прежних времен благородство было врожденным, не зависящим от наряда и выражалось в чертах, в походке и повадке, в манерах и умении себя держать, то аристократка новых времен кажется, обязана своим высоким положением в обществе «исключительно волшебной палочке некоей феи»; эта фея – деньги, благодаря которым дама носит брильянтовые украшения и кутается в кашемировые шали; стоит отнять у «аристократки 1830 года» деньги, и все ее благородство развеется как дым; карета превратится в тыкву, а расшитое золотом платье – в обноски.

Все парижанки, каково бы ни было их происхождение, отличались удивительной по тем временам независимостью: иностранцы поражались тому, что в Париже можно увидеть женщину, входящую в ресторан или в театр без спутника. В таком большом городе, как Париж, женщины имели все возможности проявлять свой острый ум, свою сметливость; зачастую они выбирали себе занятия, которые в других странах (например, в России) считались неженскими.

Князь Козловский в «Социальной диораме Парижа» писал о парижских женщинах: «В низших сословиях женщина несет на своих плечах все тяготы хозяйства и торговли; она проводит жизнь на складе, в лавке или на фабрике, в кафе или в ресторации. На нее возложена усладительная обязанность вести счет порциям, которые слуги подали посетителям, и весь день она проводит над этими заметами, благоухающими говядиной и жарким. Сам хозяин ресторации предусмотрительно избегает этого увлекательного занятия, но, как бы он ни был богат, не нанимает на место своей жены приказчика. Так обстоит дело повсюду: золотых дел мастер и ювелир точно так же, как пирожник, торговец табаком и владелец кабачка, поручают женам те дела – более или менее неприятные, – какими им недосуг заниматься самим».

Другой наблюдатель, анонимный автор сочинения «Париж в 1836 году», говорит на ту же тему следующее: «Удивительно, как много женщины умеют в торговле помогать мужчинам, как хорошо ведут счеты, какие мастерицы очаровывать покупателя, не выпускать его из лавки без того, чтобы он чего-нибудь не купил. У романских наций мужчины с женщинами часто и во многих отношениях менялись ролями, следы чего еще и теперь сказываются в парижской жизни. Этому много также содействовал оказавшийся в Наполеоново время недостаток в мужчинах; тогда же многие девицы остались беспомощными сиротами, были вынуждены сами пещись о пропитании своем, и торговцы предпочтительно им поручали те занятия, к которым женщина может быть способна».

С этим суждением вполне согласен В.М. Строев, который в конце 1830-х годов наблюдал в Париже следующую картину: «Куда ни погляди, везде женщины: в магазинах, в винных погребах, в трактирах. В театрах они отворяют ложи, берегут плащи, раздают афиши и берут на водку. Они метут улицы, заменяют дворников, даже зажигают фонари на улицах. Когда я увидал в первый раз фонарщицу, в чепчике, фартуке, с длинною светильнею, я остановился и так долго и пристально смотрел на этого невиданного у нас будочника, что она сказала мне довольно неучтиво: passe ton chemin [ступай своей дорогой]. В Париже везде видишь женщин: они ведут счеты и бухгалтерию в конторах и магазинах, несут всю тяжесть первоначального воспитания, служат вместо купцов и продавцов, управляют домами, принимая их на откуп. Многие легкие ремесла, на которые мы тратим дюжих, способных работников, в Париже предоставлены женщинам. Они торгуют на рынках и садках, где у нас заняты мужчины; они зажигают уличные фонари, отворяют в театрах ложи, вместо наших молодых капельдинеров; продают и разносят журналы, вместо наших дюжих разносчиков; метут улицы, чистят тротуары, смотрят за домами в качестве привратниц, вместо наших дворников; служат в трактирах и кофейнях за наших неуклюжих, неловких слуг. <…> Париж уделил женщинам легкие ремесла, а мужчинам оставил тяжелую или головоломную работу. Таким умным примером мог бы воспользоваться и Петербург; но где у нас женщины, знающие бухгалтерию, или способные управлять домом, ведаться с полициею и судами?»

На американского путешественника Джорджа Репелджа, посетившего Париж в 1829 году, произвели сильнейшее впечатление женщины, работающие на бойне. Жена привратника бестрепетно служила ему «экскурсоводом» и демонстрировала все этапы умерщвления и разделки скота. Особенно же поразила воображение американца «прекрасно одетая молодая женщина, в новых башмачках из желтого сафьяна, белоснежных чулках и элегантном платье, которая тут же на бойне с самым безмятежным видом взвешивала на весах сало».

На границе между «порядочными женщинами» и женщинами легкого поведения располагался специфически парижский женский тип – гризетка. Слово это возникло еще в середине XVIII века как производное от «grise» («серая»): в платья из дешевой ткани этого цвета одевались молоденькие девушки из простонародья, занимавшиеся шитьем и не отличавшиеся особенной строгостью нравов. Впрочем, как уточняет Эрнест Депре в очерке из сборника «Париж, или Книга ста и одного автора» (1832), гризетка вовсе не обязательно одета в серое; летом платья у нее розовые, зимой – синие. Гризетки с ранней юности зарабатывали себе на хлеб самостоятельно; они жили отдельно от родителей и не подвергались их строгому контролю (в отличие от девушек из буржуазных семей, не говоря уже о знатных барышнях). Обычно они быстро находили себе возлюбленного или покровителя, а замуж выходили много позже, накопив достаточно денег. Гризетки существовали в Париже давно, но именно в первой трети XІX века их начали воспринимать как особый женский тип, симпатичный и трогательный.