Один на поле боя

"...Сама плоть художественного творчества заставит писателя выбросить все свои философские рассуждения, иначе он потерпит настоящий крах... Он должен пойти на честную историческую хронику..."

И сам добавляет:

"Насколько мы знаем Гроссмана, - он по этому пути не пойдет". Но это не смущает Вершигору, он продолжает горячо отстаивать свою идею, дает много советов - как начинать, как продолжать... И снова повторяет:

"Ведь того субъективного, что видел Гроссман, пройдя все дороги и окопы Сталинграда, побывав под бомбами и ложась в кюветы, - ведь этого еще мало, чтобы создать эпопею".

И в конце от писательских советов Вершигора переходит к генеральским:

"...Дело, которое делает Гроссман, это не личное его дело, даже не дело редакции "Нового мира", даже не дело Союза советских писателей, это дело нашей армии, это дело военных академий... Поэтому наша критика должна быть твердой, благожелательной... Писателю Гроссману мы должны предъявить жесткие требования. От философии он должен избавиться. Эти мысли его надуманны, выбросьте их из головы, они Вам мешают, они связывают по рукам... Прислушайтесь к моему совету, пишите настоящую хронику о Сталинграде еще в двух томах..."

На горячем призыве выбросить мысли заканчивается его, на мой взгляд, вполне искренняя речь. Он понимал, что без мыслей Гроссману будет легче жить на этой земле.

Твардовский дает слово Алексею Суркову. Как руководителю Союза писателей, специально приглашенному на собрание.

Фадеев был главным секретарем, а Симонов и Сурков - секретарями. В целом они как Секретариат одобрили роман после его появления в "Новом мире". И утвердили решение секции прозы о выдвижении на Сталинскую премию.

К этому времени они, конечно, знают, что все их замыслы провалились. И странное это обсуждение идет, по существу, под руководством не только Твардовского, но и Суркова.

Сурков много в своей жизни выступал, принимал участие... Особенный, витиевато-закрученный стиль его речей принес ему прозвище "гиена в сиропе".

Но надо помнить, что суровско-арамилевское направление претило ему и было глубоко чуждо.

Сейчас, в трудный час, он тоже делает сложные повороты. Сначала он рассказывает, что "только сегодня утром закончил второе чтение книги..."

Потом откровенно и цинично признается:

"Я могу и из евангелия сделать материалистическую книжку - в одном месте не дочитать, в другом - перечитать, в третьем выложить свои субъективные ощущения".

Но Сурков считает, что к роману Гроссмана так подходить нельзя. Если послушать всех, кто говорил, то "по сумме цитат", как определяет Сурков, "книжку надо выбросить, книжечка порочная во всех своих мировоззренческих основах".

И Сурков даже очень определенно говорит:

"Но на деле положение немного не такое... Книга Гроссмана - это литература в собственном смысле этого слова".

Речь его сбивчива, и тут же идут "соображения" и "претензии".

Сурков вдруг восклицает:

"К умному выступлению Арамилева надо прислушаться. Он копнул сильно в некоторых местах..."

А чуть ниже заявляет, что "не совсем с ним согласен", с Арамилевым:

"Нельзя сказать, что вся философия фашизма и вся роль фашизма обрисована тем, что он евреев преследует. Это была бы некоторая натяжка, так сказать".

Но называет "чудовищной философской белибердой" то, что говорит академик Чепыжин. "Самое слабое место,- добавляет он. - Это историко-философская концепция вещи, она эклектична и неясна".

Сурков пытается доказать свою мысль анализом "завиральных идей" народной войны у Льва Николаевича Толстого. Но ничего не получается у него.

Обращаясь к сидящему здесь Гроссману, Сурков говорит:

"Сталинградскую битву у вас в романе я не прочитал так, как хотелось бы прочитать, Василий Семенович. Вы очень много отступлений делаете в романе... Вы очень долго размышляете, хотя можно обойтись без этого очень часто".

Призыв не думать - сквозная тема обсуждения.

Я все время представляла себе, что чувствовал Гроссман, когда сидел и слушал...

По маленькой реплике Твардовского, которую я приведу сейчас, можно себе представить, что Гроссман больше не мог и не хотел слушать эти речи. И между ними возник спор.

После чего Твардовский сказал:

"Возникают некоторые затруднения. Василия Семеновича вызывают очень срочно в высокие инстанции. Поэтому мы должны ему предоставить сейчас слово. В отсутствие автора, я думаю, активность обсуждения значительно теряется. Как тут поступить - затруднительно. Сейчас мы должны выслушать товарища Гроссмана, а тогда подведем итоги".

Хочу напомнить и подчеркнуть, что это единственная речь Гроссмана за время травли, под грохот адских машин.

ГРОССМАН:

"Я прошу меня извинить, но мне нужно точно вовремя выехать.

Я начну с традиционных слов о том, что я признателен товарищам, которые сделали критические замечания, а также замечания общего порядка. Все это для автора нужно и важно и представляет для него тот материал, который им используется.

Конечно, нельзя себе представить, что критика непосредственно, сразу осуществляется на измененных страницах книги.

Эта критика, которая дается по книге, более сложная, но она доходит и приходит, и это всегда важно, и я за это весьма признателен.

Я хотел сказать несколько слов о своей настоящей работе. Я в настоящее время нахожусь в разгаре работы над второй книгой романа. Вторая книга романа посвящена также Сталинграду. Товарищ Жемайтис интересовался, какие события будут описаны. Очень много места уделяется оборонным боям, в частности боям на заводах. Я показал в меру моих сил людей и соединения, которые боролись за заводы на "Октябре", на тракторном и на баррикадах.

Там же действует и часть моих героев. Опасение по поводу смерти Вавилова, что это не даст автору возможности продолжать линию, которую он начал в первой книге, неверно, мне кажется, потому, что в моей работе я вижу тех людей, на которых я опираюсь. Это и солдаты, и сержанты, и офицеры. Там же действует и Крымов.

Многие претензии к нему, которые справедливы в большой степени, будут сняты, потому что он с первых дней, с первых часов, как попал в Сталинград, начинает действовать активно и как боец и как политический работник. Я надеюсь, что это поможет несколько этому герою существовать не под таким огнем, под который он попал на нашем сегодняшнем собрании.