Уроки Василия Гроссмана

Дружников Юрий

Уроки Василия Гроссмана

Юрий Дружников

Уроки Василия Гроссмана (Страницы воспоминаний)

В годы моего детства Василий Гроссман считался официальным советским классиком, и помню, как, стоя у доски, я рассказывал учителю о его военной прозе. А увидел я его впервые дома у нашего профессора Степанова, где бывал, поскольку его сын Леша учился со мной в одной группе. Увидел как достопримечательность, если хотите, живую страницу учебника по советской литературе. Николай Степанов жил рядом с Гроссманом, на углу Беговой и Хорошевского шоссе, и они часто общались. Помню, Степанов, представляя его как друга шутил, что у них даже один номер телефона, хотя и с разными добавочными. Гроссман пил чай и разговаривал с нами, студентами, а мы его разглядывали. Это было начало пятидесятых.

В дом к Гроссману, уже возле метро "Аэропорт" (я тоже жил недалеко),меня ввела Наталья Роскина, дочь пропавшего в самом начале войны литературного и театрального критика Александра Роскина. Ополченцев необученными и безоружными бросили под танки. Мать Наташи еще раньше погибла под трамваем. Василий Гроссман и Роскин были друзьями, обоих пригрел или, как тогда по-советски говорили, "дал путевку в жизнь" Максим Горький, призвав, правда, Гроссмана писать не правду, но -- партийную правду. От Наташи я знал, что ей было четырнадцать лет, когда она осталась сиротой, без отца. Гроссман -- единственный из многочисленных друзей Роскина -- разыскал ее и стал выяснять, как ей помочь: предлагал деньги и книги. Он и потом опекал ее, и она бывала у него часто, до конца его дней. Верный в дружбе, он, кстати, написал статью о Роскине, которую не напечатали из-за "мрачности" красок.

Судьбе угодно было так замотать клубок, чтобы в Наташу влюбился Николай Заболоцкий. Когда он написал ей записку "Я п.В. б.м.ж.", она без труда ее расшифровала: "Я прошу Вас быть моей женой" и смутилась.

-- Простите, -- сказала она, -- насколько я знаю, у вас есть жена. Заболоцкий ответил, что жена от него уходит к другому. Этим другим оказался Василий Гроссман.

Не хочу углубляться ни в личную жизнь Роскиной, ни Гроссмана. Но коль скоро я коснулся родственных связей, то дядя Роскиной Юджин Рабиновиц, эмигрировавший после революции, оказался известным американским ученым-ядерщиком, который не просто отошел от дел, но и стал протестовать против применения атомной бомбы -- и тут мы увидим нить к одному из героев главного гроссмановского романа. У большого писателя все подчинено литературе, включая родных, друзей и врагов.

Моя мать работала в АОРе -- Архиве Октябрьской революции, размещавшемся в полуразрушенной церкви на Кадашевской набережной. Название, конечно, плутоватое, ибо все секретные документы хранились в больших партархивах, а тут в основном материалы госучреждений, да и то не самых важных. Студентом я тоже в архиве подрабатывал: лазил по полкам, искал и носил тяжелые дела советских учреждений двадцатых-тридцатых годов. В архив приходили люди, вышедшие из лагерей, чтобы им помогли восстановить трудовой стаж для получения пенсии. Они тихо стояли в очередях за справками, как за баландой. У матери завязывалась дружба с людьми, некоторые приносили почитать рукописи. Мать часто брала домой документы для работы или просто мне почитать.

В начале февраля 61-го моя мать принесла в хозяйственной сумке две тяжелые папки, связанные тесемками. Титульной страницы не было. Я начал читать про немецкий концлагерь с прохладцей, но быстро втянулся и читал полночи, а потом еще полтора дня. Только один раз потом у меня было состояние такого же шока: когда ко мне попал "Архипелаг Гулаг". Я не знал автора, но герои были мне знакомы по роману "За правое дело", и у меня возникли подозрения. Ведь кое-что из романа печаталось в периодике, и дома были разговоры, но конечно, из тех публикаций ничего серьезного нельзя было извлечь.

Через три дня мать рукопись увезла, принесла от знакомых что-то новое. А недели через две она пришла встревоженной. У ее подруги-машинистки, которой она много лет давала перепечатывать архивные материалы, когда у той была нужда в деньгах, и которая дала ей почитать те две папки, был обыск. Василий Гроссман сам с чекистами приезжал к машинистке и забрали рукопись. Страх поселился в нашем доме: хотя мать на словах пожалела, что рано вернула две папки, не исключено, что от прижатой к стене машинистки гебешники направились бы к нам.

Сейчас думаю, что я не был готов к чтению. Не хватило ума и жизненного опыта оценить то, что я довольно быстро, не останавливаясь, прочитал. Ведь Гроссман старше меня более чем на четверть века, и какого века! И как далеко опередил живущие с ним поколения. Забегая вперед, скажу: зато уж когда читал "Все течет" в начале 71-го, семя попало в подготовленную почву.

Прошло два года. Я был молодым журналистом, делал интервью чаще всего без подписи, с известными людьми, в частности, с атомщиком академиком Арцимовичем, который вдруг мне сказал, показывая модерновые картины дома на стенах: "Опять травят писателей. Теперь взялись за Гроссмана. Нет уж, лучше быть физиком". Я плохо разбирался в кухне того, что можно и чего нельзя: мне только начали давать пинки и заворачивать написанное. И я загорелся мыслью сделать интервью с Василием Гроссманом.

Наташа Роскина привела меня к Гроссману в маленькую квартирку у метро "Аэропорт", куда Гроссман недавно переехал. Сегодня понимаю, что ему потому и дали квартиру в писательском кооперативе на "Аэропорте", чтобы было удобнее следить за входящими и выходящими. После незначительного разговора о самочувствии и детях, Наташа сама объяснила хозяину цель моего визита.

Василий Семенович посмотрел на меня через очки с толстыми стеклами, как смотрят в зоопарке на диковинное животное, и засмеялся довольно язвительно.

-- Вы что, с луны свалились, молодой человек? Кто же вам разрешит это напечатать?

-- Попробую...

-- Он попробует! -- воскликнул Гроссман. -- Да если и разрешат, то выкинут всю суть дела... Нет уж...

На том интервью и закончилось.

Некоторое время колебался, открыться ли, что я читал его рукопись. Названия "Жизнь и судьба" я не знал, а про "Все течет" тогда и не слышал. Сказать -- значило подставить его машинистку, не сказать -- еще хуже. И я рассказал. Он слушал внимательно. Потом сухо, без всяких осуждений, заметил:

-- Теперь это носит чисто теоретический характер...

Мне показалось, что ему было интересно спрашивать про мою работу -- не газетную, нет, но -- в архиве. Про справки бывшим зекам, вообще, о кухне архива, в котором меня держали на побегушках.

У меня оказалась возможность высказать посильные похвалы его прозе и как она на меня воздействовала. Я сказал:

-- Стыдно стало писать всякую ерунду, когда существует такое...

-- Такое не существует! -- возразил Василий Семенович, акцентируя первое слово.

Между прочим, Наташа Роскина, услышав, что я волей случая рукопись романа прочитал, обиделась, потому что Гроссман обещал ей дать читать роман, но не успел: подарил чужим дядям .

Не просто говорить о Гроссмане после выхода книг Семена Липкина, Анатолия Бочарова, сборника документов и воспоминаний, созданного Валентином Оскоцким. Трудно не согласиться с Липкиным, который заметил, что приключения Гроссмана выявляют черты нашей литературы и -- шире -- нашей страны.

Для меня он Великий Скептик. Вспоминая его, Роскина говорила, что он последний раз улыбнулся перед Второй мировой войной. Он легко обижал людей, а на самом деле, грубость была результатом борьбы с собой, его назойливого стремления быть честным в жизни, как в тексте. Тогда первое было значительно трудней второго.

Во время войны Гроссман стал на короткое время вполне признанным властями, был избран в правление Союза писателей, а туда лица без доверия, "не наши" не допускаются. Соцреализм оказался камуфляжем, который он отбросил.