Сатирические очерки

– Но позвольте, сеньор, – заметил раздосадованный адъютант, – снаряд ведь не долетит до него.

– Как не долетит? – прервал его взбешенный генерал тоном человека, который с легкостью преодолевает трудности. – Снаряд не долетит?

– Нет, сеньор, не долетит, – твердо сказал адъютант.

– Ну ладно, – заключил его превосходительство, – пусть тогда пошлют два снаряда.

Мы рассказали этот анекдот весьма кстати. Сначала публике преподносят одного актера, чтобы посмотреть, как она его примет. Не принимает? Не нравится? Дать двух.

Не буду говорить уже о том, что как новые, так и старые актеры полагают, что их задача сводится только к тому, чтобы выучить свою роль наизусть, и без всяких угрызений совести можно утверждать, что они проговаривают свои роли, а не играют их. Наши актеры, очевидно, одержимы той же идеей, которая владела одним маньяком. Этот сумасшедший не так давно проживал в Мадриде и безвыходно сидел в своей комнате, не разрешая, чтобы кто-нибудь из родных заходил к нему. Родные упросили одного из приятелей больного навестить его. Приятель зашел к безумцу и, обратив внимание на беспорядок в комнате, заметил между прочим, что больной, повидимому, никогда не убирал своей постели, до того она была запущена.

– Как это можно, сеньор дон Браулио, – обратился приятель к сумасшедшему, – как это можно не позволять чтобы вашу кровать убирали, и самому ее не убивать, и…

– Нет, нет, друг мои, это моя система.

– Что же это за система?

– У меня на то свои причины.

– Что же это за причины?

– Нет, друг мой, – ответил сумасшедший, – я не буду убирать постель ни в коем случае, – и, наклонившись к уху, с таинственным видом произнес: – «Дела берегись, и бережен будешь».

Вероятно, этой поговоркой и руководствуются наши актеры, когда они «берегутся» делать роль. Нам не нужно работать над ролью, говорят они подобно тому маньяку: «Дела берегись, и бережен будешь».

В отношении всего остального я должен проявлять вежливость не меньшую, чем по отношению к театру. Да иначэ и быть не может. В особенности же это относится к политике и вопросам, касающимся правительства. Что же еще может делать журналист, кроме как расточать похвалы?

Обычно говорят, что это делается против воли. Но если мы сегодня не решаемся восхвалять всех оптом, то это только потому, что мы совершенно уподобились некоему жителю Убеды, случай с которым я непременно должен рассказать читателю, хотя из-за постоянных вставок и отступлений статья моя может показаться читателю тяжеловесной.

Позвал как-то этот самый человек живописца и приказал ему нарисовать картину с изображением одиннадцати тысяч девственниц. Согласно условию, заказчик должен был уплатить по дукату за каждую девственницу, что, конечно, было вовсе не дорого. Через некоторое время живописец закончил свою картину, но он правильно сообразил, что одиннадцать тысяч фигур на один холст уместить трудно, да и незачем. Поэтому живописец из Убеды решил изобразить храм, из которого все эти девственницы выходят, и, таким образом, можно было насчитать около дюжины девственниц на первом плане и две-три дюжины на втором, а дальше виднелось бесконечное число голов, выглядывающих из дверей храма. Заказчик сосчитал про себя всех нарисованных на картине девственниц и затем спросил живописца, сколько ему по условию следует уплатить. Тот ответил, что, само собой разумеется, нужно уплатить одиннадцать тысяч дукатов.

– Как же это может быть? – возразил заказчик. – Я едва могу насчитать здесь сотню голов.

– Но разве вам не ясно, – отвечал живописец, – что остальные девы находятся внутри храма и поэтому их не видно.

– Ах, так! – сказал заказчик. – Ну, так получите-ка, любезный, пока эти сто дукатов, по числу девственниц, уже вышедших из храма. Что касается остальных, оставшихся в храме, то я буду платить за каждую отдельно, по мере того как они будут выходить оттуда.

Так пусть же и наше просвещенное правительство вершит благие дела, и по мере их свершения мы будем награждать их нашей похвалой.

Словом, я буду очень осторожен в оценке всякого рода дел и, прежде чем подвергнуть что-нибудь критике, сначала прикину – когда, как и кому это можно высказать. Считаю своим долгом теперь же заявить, что я сам не знаю, какой злой демон вводит меня в проклятое искушение постоянно пытаться что-нибудь исправлять и улучшать. Я приступаю к этой обязанности с тем же настроением, с каким солдат бросается на штурм неприятельской батареи.

Итак, я журналист [151]

По какому таинственному предначертанию судьбы человек всегда стремится к тому, чего он лишен? Спросите безусого юнца, чего он желает. «Когда же у меня вырастут усы?» – воскликнет он. Но вот усы появились, и он уже проклинает цирюльников и бритвы. «Когда же Филлида ответит мне взаимностью?» – вопит в глубине его сердца врожденное стремление любить и быть любимым. Но, наконец, он услышал желанное «да!» Он насладился благом, которого жаждал! И вот он уже проклинает любовь и ее тернии. Лаура его любит? Так нет же, ему нужно только одно – одержать победу над Амирой, которая его презирает. Где источник этой неутолимой жажды, этого неустанного стремления, которому на смену приходят все новые и новые, быстро сменяющие одно другое, не находя никогда полного удовлетворения? Падре Альмейда, [152] если только мне не изменяет память, говорит между прочими любопытными вещами и даже доказывает, что провидение пожелало внушить нам это стремление как постоянное доказательство того, что в этом бренном мире мы пребываем лишь краткое мгновение, а исполнение наших желаний возможно лишь в иной, более совершенной и длительной жизни. Так, вероятно, оно и есть. Во всяком случае мы безмерно признательны пламенному человеколюбию и предусмотрительности, с какими почтенный падре стремился избавить нас от каких бы то ни было странных сомнений. Но я, не имея ничего общего с метафизикой и оставляя решение этих проблем на совести тех, кто имеет более достоверные, чем мне удалось получить, сведения о том, что нас ждет в загробном мире, ограничусь лишь заявлением, что стремление все же существует. Для моей цели этого вполне достаточно.

Я, Фигаро, живое подтверждение этого: едва только поддался я дьявольскому искушению и впервые испытал зуд публициста, как тотчас же стал пожирать глазами все газеты, попадавшиеся мне под руку. И днем и ночью я в то время молил бога об одном: «Когда же я стану журналистом?» Мне, правда, и тогда казалось, без сомнения, делом нудным и долгим заполнять и начинять блистательными истинами длинные колонки газетных полос. Но зато не было для меня иного, более истинного наслаждения, чем воображать себя во главе литературного отдела, представлять себе, как я буду отовсюду получать почтительные и учтивые письма, как ежедневно на газетном листе черным по белому будут запечатлены идеи мои и моих друзей, как при всем том у меня не будет иных обязанностей, кроме подсчета в конце месяца сладкозвучных дублонов, [153] а которые в обмен на газету беспристрастная публика внесет в кассу издания, светоча и факела отечества, глашатая цивилизации отчизны.

Оставим в стороне причины и поводы, благоприятные и противодействующие, которые вели меня по пути от неудачи к неудаче, пока, наконец, не привели меня к желаемым вершинам журналистики. Умолчим об этом, потому что, во-первых, вряд ли эти причины имеют какое-либо значение для публики; а во-вторых, возможно, что мне и самому было бы трудней, чем на первый взгляд кажется, эти причины указать. Факт остается фактом: однажды ночью я заснул автором брошюрок и чужих пьес, а проснулся журналистом. Я оглядел себя с ног до головы, обратившись с этой целью к зеркалу, которым тогда обладал (к зеркалу, не настолько великому, как моя персона, чтобы восславить его), и принялся тщательнейшим образом исследовать, не произошли ли какие-нибудь перемены в моем лице. Но, к счастью, я убедился, что внешне и осязаемо (моральную сторону дела я не принимаю в расчет) журналист таков же, как и автор брошюрок.