Сатирические очерки

Таково содержание письма. Умер тот, кто говорил правду, умер, так много полезного не досказав! Коварная смерть, разве не нашлось у тебя какого-нибудь никчемного глухонемого, чтобы заменить им столь привлекательную жертву? Кто же теперь будет говорить нам о том, что на земле все устроено несуразно? Кто же будет говорить нам, что среди людей тот, кто не дурак, тот плут, а большинство людей и дураки и плуты одновременно? Кто будет говорить нам, что у нас нет национальной гордости, нет людей, которые были бы способны понимать свой долг и исполнять его, что у нас нет литературы, нет театров, нет драматургов, нет актеров, нет воспитания, нет образования? Кто же, наконец, скажет нам все то, что еще осталось сказать?

Пусть теперь беспристрастный читатель судит, насколько чудовищен был тот удар, который лишает меня силы духа и не дает мне возможности останавливаться дольше на этих печальных размышлениях. Нет, мое молчание будет красноречивее самых горьких стенаний.

Я всякий раз буду вспоминать тебя, мой дорогой и несчастный бакалавр, как только замечу какое-нибудь злоупотребление, как только увижу что-нибудь достойное осмеяния, как только меня будет ранить несправедливость, когда меня оскорбит людская злоба, смутят интриги, ужаснет порок. Сейчас, когда тебя уже нет с нами, когда уже нет того, кто мог бы своей сатирой хоть немного пристыдить батуэков, я буду молить бога и святую заступницу немощных Риту, чтобы они даровали благоденствие нашей родине, благоденствие, о котором столь легкомысленно и безответственно вещают нам всякие обманщики.

Андрес Нипоресас.

Очерки, печатавшиеся в журналах «Испанское обозрение» и «Наблюдатель»

(1833–1835) [149]

Мой псевдоним и мои намерения [150]

Уже с давних пор меня обуревало страстное желание написать о нашем театре, и не потому, что я лучше других в нем разбираюсь, а потому, что больше всех хочу, чтобы другие стали в нем разбираться. Однако я постоянно откладывал осуществление своего намерения, иногда потому, что сомневался, есть ли у нас вообще театр, а иной раз раздумывая над тем, хватит ли у меня способности написать о нем. Между тем я считал наличие этих двух вещей совершенно обязательным, ибо нужно иметь, о чем говорить, и знать, как говорить.

К тому же у меня появились и другие сомнения: во-первых, захотят ли меня слушать, во-вторых, захотят ли меня понять, в-третьих, будет ли хоть кто-нибудь мне признателен за мое доброе намерение и за тот очевидный риск, которому я подвергаюсь, – риск не угодить в достаточной степени одним и возбудить крайнее неудовольствие других.

Я не переставал бороться с этими мыслями и чувствами, когда один из моих приятелей (ведь надо же как-нибудь назвать его) вздумал убеждать меня не только в том, что у нас есть театр, но и в том, что у меня есть все данные, чтобы написать о нем: я скорее готов был поверить в первое, чем во второе, но он положил конец моим колебаниям, сказав, что именно я и должен был разъяснить публике, есть ли у нас театр, а что касается моих способностей, то об этом должен судить не я, а публика. Насчет моего опасения, что меня не захотят слушать, мой приятель вполне резонно заметил, что не я первый и не я последний рискую не найти себе слушателей, но в данном случае речь идет не о том, будет ли кто-нибудь слушать, а о том, буду ли я разговаривать; а чтобы решить этот вопрос, нужен я, а не слушатели. Разумеется, было бы нелепо говорить, не имея слушателей, добавил он, но было бы еще хуже, если бы слушали, когда никто не говорит. Что касается того, захотят ли меня понять, он успокоил меня, заявив, что если большинство меня и не поймет, то не потому, что не захотят этого, а лишь потому, что не смогут это сделать. Относительно риска не угодить в достаточной мере одним и вызвать крайнее неудовольствие других он мне сказал:

– Боже мой! Чего ради вы беспокоитесь о таких пустяках. Если бы всех, кто пишет, останавливали подобные мелочи, то у нас не было бы такого множества писателей, которые для того только и существуют, чтобы докучать своим читателям. К тому же у вас всегда остается возможность не понравиться ни тем, ни другим и таким образом поставить их в равное положение; и если после этого вас назовут глупцом, то уж по крайней мере не назовут несправедливым.

Когда таким образом были рассеяны все мои сомнения, мне оставалось только выбрать какой-нибудь малоизвестный псевдоним, по которому могли бы все-таки узнать, что статьи пишу именно я, а не кто-нибудь другой. Подписываться собственным именем имеет то неудобство, что тогда все слишком ясно, для каждого все понятно и автор может прослыть за педанта. Если же ты и на самом деле педант, все же лучше им не казаться. Приятель предложил мне непременно выбрать псевдоним «Фигаро». Имя это и достаточно звучно и достаточно выразительно для характеристики моих подвигов, потому что, хотя я и не цирюльник и не родился в Севилье, я, как и Фигаро, самый что ни на есть шарлатан, интриган и сплетник. Итак, меня зовут Фигаро; я всюду поспеваю, ловко выискиваю и вытаскиваю на свет божий грешки всяких невежд и злопыхателей. И поскольку мне ниспослан дар писать просто иискренно и всегда открыто выражать свое мнение, все считают меня человеком язвительным и колким. Все это потому, что я не хочу подражать тем людям, которые или не говорят того, что думают, или уж чересчур задумываются над тем, что говорят.

Мне кажется, что на сегодня будет достаточно, если я сообщу публике, кто я такой и каковы мои намерения. Театр будет одним из главных моих объектов, хотя это вовсе не значит, что я собираюсь ограничивать этим область моей невинной критики. В доказательство того, что не такой уж я критикан, каким меня считают, я буду оставлять в стороне тысячи мелочей, которые только постепенно и в небольших дозах осмелюсь вовлекать в орбиту своей критики.

Так, например, в отношении актеров и в особенности новичков, которыми нас угощают ежедневно и которых публика охотно отдала бы всех оптом за одного хотя бы посредственного, я говорить не буду и воздержусь от того, чтобы на этом основании бросить хотя бы одно критическое замечание в адрес нашего просвещенного муниципалитета. Возможно, в наших театрах до сих пор еще живут идея и принципы одного знаменитого генерала, имени которого я сейчас не припомню, хотя считаю уместным рассказать эпизод из его жизни, эпизод, который напоминает мне обычай наводнять нашу сцену многочисленными, но плохими актерами.

Генерал этот стоял однажды со своими подчиненными на позиции и получил сообщение о том, что к ним быстро приближается противник.

– Генерал, – доложил ему адъютант, – перед нами противник!

– Как? Противник? – спросил генерал. – Надо дать ему подойти ближе.

– Сеньор! Он уже виден, – вскоре объявил адъютант.

– Верно! Он уже виден!

– Так что же прикажете делать, генерал? – спросил адъютант.

– А вот что, – отвечает генерал тоном человека, принявшего, наконец, решение: – велите дать по нему пушечный выстрел. Посмотрим, как это на него подействует.

– Пушечный выстрел? – переспросил адъютант. – Но ведь неприятель еще слишком далеко.

– Это неважно, я сказал: дайте пушечный выстрел, – отвечал генерал.