Тогда, в Багио

Рекорды, которыми гордились в Токио, давно безжалостно побиты. Посерьезнел спорт. Он стал, быть может, наиболее точным измерителем в метрах, секундах, килограммах прогресса человеческого рода.

После токийской Олимпиады интенсивно испытывались (а в испытании и совершенствовались) мускулы, нервы, реактивность, но полнее всего испытывалось умение спортивных стратегов ставить резервы, таящиеся под семью замками в душах, умах и телах атлетов, на службу победам.

Истинно спортивное испытание интеллекта мы видим в гимнастике ума — шахматах. Мы не можем определить с такой же точностью, с какой это делают, скажем, бегуны и пловцы, насколько далеко шагнули шахматы вперед за последние годы. Но разве не ясно, что сегодня эта игра совсем не та, что была еще пятьдесят, еще двадцать лет назад?

ГЛАВА II

Понятие «молодой» растянулось в наши дни неожиданно и загадочно, как резиновый жгут на поясе будто нечаянно сорвавшегося с трапеции акробата.

Молодым принято считать (и называть!) пловца двенадцати лет, артиста двадцати четырех лет, писателя сорока восьми лет. Не слишком перенапрягая фантазию, можно продолжить эту геометрическую прогрессию. Знаком с одним симпатичным певцом девяноста шести лет, по великому кавказскому блату принятым в ансамбль долгожителей «Нам за сто…»; его называют «бичико» — малыш, он выполняет в оркестре самую черную работу. 109-летний руководитель ансамбля, сохранивший все, что сохраняют обычно герои геронтологических очерков, а именно: «юношескую фигуру, ясный взгляд и почти все зубы», а вдобавок к тому довольно привередливый характер, считает, что «молодых надо держать и воспитывать в строгости», а потому помыкает «малышом» как только может.

На пути молодого таланта к признанию (увы! а может быть, ура?) фортуна расставляет препятствия, которые не снились в самых кошмарных снах чемпионам стипль-чеза. Жизнь мудро придумала аттестационные, конкурсные, приемные и прочие отборочные испытания. В том числе — шахматы. Сколько таких отборов прошел Карпов, добиваясь права оспаривать звание чемпиона мира!

В Багио он отвечал за каждый из 1525 ходов, которые еще суждено сделать в матче, не только перед собой. Перед страной.

Перед современниками. И потомками тоже.

Древнейшую из игр отличает способность хранить долгие времена память о каждом поединке. Сравним с другой популярной игрой — футболом. На стадионе смотрят тысяч сто, по телевизору — миллионов сто; если это был очень интересный и важный матч, его, в лучшем случае, покажут в записи на следующий день… и все. Или еще один пример — баскетбол с его хитроумной системой стенографирования матча. Заглянув в простыню — протокол встречи, можно без труда определить, кто сколько времени провел на площадке, кто сколько заработал предупреждений, кто сколько забросил мячей и так далее. Но эта стенограмма доступна воображению лишь немногих знатоков баскетбола, и никто не станет тиражировать подобную запись.

Любой шахматной партии на звание чемпиона мира суждено бессмертие. Она тотчас размножается по всему миру на миллионах телеэкранов, на страницах больших и маленьких газет. Земля с интересом следит за тем, как отстаивает свое звание чемпион, а говоря точнее — сильнейший из тех четырех миллиардов граждан, которые населяют ее в последней четверти XX века.

Предыдущим чемпионам мира было легче: они отбирались «только» среди двух, среди трех миллиардов. Что касается грядущих чемпионов, то им, несомненно, будет сложнее: все больше жителей на планете Земля и все больше людей учится играть в шахматы. И перед ними тоже ответственен современный шахматный чемпион.

Утверждают, что на свете живут три миллиона эсперантистов. Они гордятся тем, что понимают друг друга с полуслова — француз и японец, баск и индус, турок и швед. Устраивают конгрессы, издают журналы и книги… благородное дело, служащее общению в наш напряженный век.

Но есть международная организация, своей численностью во много раз превосходящая «Объединение эсперантистов мира», члены которой понимают друг друга не то что с полуслова, а с одной буковки.

Каждая буковка шахматной нотации несет такую информативную нагрузку, которая и не снилась ее сестрам из привычного письма.

В самом деле…

Читаем: 2. f2—f4.

И сразу понимаем, что играющий белыми избрал старинный романтический королевский гамбит, связанный с жертвами и головоломными осложнениями.

Как белые будут играть дальше? Можно ждать, что они отдадут коня за две пешки и переведут партию в начало, исследованное еще четыре века назад итальянцем Полерио? Или пожертвуют слона на том поле, которое видело на своем веку столько жертв, сколько ни одно из других шестидесяти трех полей, а именно на поле f7, и последуют рекомендациям теоретического гамбита восемнадцатого столетия. Никто не знает, что будет дальше. Известно одно: черным следует принимать дары осмотрительно и защищаться сверхбдительно и не забывать, что «гамбит» происходит от «даре иль гамбетто» — «дать подножку».

Весной 1965 года в Мадриде я играл в шахматы с переводчиком Висенте Фернандесом.

Он спросил, не без труда подбирая русские слова (он изучал русский по книжкам и очень просил меня не торопиться: «Почему русские говорят так быстро?.. Испанцы говорят быстро? Что вы?.. Что вы?.. Мы говорим очень медленно, во всяком случае, хорошо понимаем друг друга. Это как бы шутка. Я по-русски читаю хорошо, а когда мне говорят, понимаю плохо». Я принял пожелание к сведению, и беседа, как могло показаться, потекла содержательнее):

— Скажите, пожалуйста, сколько надо платить рублей и, это самое, копейков, чтобы заниматься один час с хорошим шахматным маэстро?

— Ни рублей, ни копеек.

— Хорошо, за один час — ни-че-гошеньки. Может быть. А если я хочу, чтобы мой сын, предположим, я советский гражданин, если я хочу, чтобы мой сын занимался у маэстро три года? Тогда сколько?

— И тогда ничего.

— Вы знали это… заранее, какие вопросы вам будут говорить, и готовили ответы в Москве? — не совсем дружелюбно, почему-то глядя в сторону, спросил Фернандес.

— Приезжайте сами, поглядите. А пока ваш ход.

— Хорошо, тогда я вам буду говорить маленький секрет. Я капитан. На испанская армия. И я учу одна небольшая группа младших и средних офицеров говорить по-русски. И мне за это платят деньги. Если мне не будут платить деньги, я не буду никого учить. У меня есть один сборник на русский поговорки, там написано: «За спасибо сыт не будешь». Тот ваш маэстро, который учит бесплатно, умеет не есть? У него нет семьи? Он работает, чтобы услышать это самое «спасибо», и все?

— Висенте, ему платит государство. Как и другим учителям, которые воспитывают будущих певцов, художников, токарей, фрезеровщиков, бегунов, танцоров.

— Вы говорите нарочно быстро, чтобы я мало понял? — спросил он в миттельшпиле.

— Висенте, вы задаете вопросы, которые мне странно слышать.

— А мне странно слышать ответы.

Сколько миллионов ребят и в Москве, и на самых далеких окраинах страны — пока безвестных, неименитых — топают после уроков на шахматные занятия. Учатся не только ходам на доске. Учатся не вешать носа при неудаче. Ставить перед собой далекую цель. Находить требующие глубокого расчета и солидной подготовки пути к ней. Утверждать себя, свое «я» и при всем том понимать, как возвышает человека коллективизм. И еще: иметь убеждения — шахматные и жизненные.

Дорогие товарищи акселераты, так мало похожие на своих сверстников, живших давным-давно… в середине XX века!

Что такое акселерация, теперь хорошо знают все, но чем вызвана она и откуда пришла, вряд ли кто ответит точно. Люди стали расти быстрее. В Европе и Австралии, на острове Сахалине и острове Мадагаскар. В городе и в деревне. В долинах и селах, приклеившихся к заоблачным вершинам.

— Это потому, что люди стали по-другому питаться, — говорят одни и ссылаются на Японию, где испокон веков ели пищу морского происхождения, в которой много фосфора и мало чего-то такого, что стимулирует рост. Теперь же в Японии школьники на специальном витаминизированном питании, и вот извольте — в кинотеатрах и концертных залах расширяют расстояния между рядами, и владельцы их воют от досады, а ослушаться не могут, так как есть на этот счет постановление (знаменитый зал «Будокан» раньше вмещал 18 тысяч, а теперь 16).