Охота. Я и военные преступники

Во время второй поездки в Кигали я отправилась на места преступлений. Мне хотелось увидеть настоящую Африку. За границами города проселочные дороги ведут вас в мир сельской бедности. Такие картины можно увидеть повсюду. Джунгли сменялись кукурузными полями и рощами манго. Глинобитные хижины, крытые пальмовыми листьями, теснились по обочинам дороги. Девушки несли на головах кувшины с водой. Длиннорогие коровы паслись поодаль. Под ногами крестьян сновали цыплята. Мужчины ехали по своим делам на потрепанных велосипедах. Канализации, электричества и телефонов в этом мире не существовало. У многих встреченных нами не было никакой обуви, кроме обычных шлепанцев. На вершинах многих холмов высились церкви, преимущественно католические. Я вспоминаю, что в тот момент подумала о том же, о чем после геноцида думали очень многие: «Чего добилась христианская религия в Руанде? Чего добились многочисленные миссионеры, отправлявшие службы в своих церквях? Почему они не помогли бедным построить лучшие дома и жить лучшей жизнью? Почему клирики и верующие с готовностью приняли участие в геноциде?»

Руандийское правительство обеспечило нас охраной. Это было очень важно, особенно в начале нашей деятельности. Но, как я поняла позже, охрана в то же время следила за нашими действиями. Правительство хотело быть уверенным в том, что мы расследуем преступления хуту против тутси, а не тутси против хуту. Во время нашей встречи министр юстиции и генеральный прокурор ясно дали мне понять, что будут в курсе наших передвижений, расследований и встреч. Однажды меня сопровождала Элисон де Форгс. В пути она попросила нашего водителя остановить машину. Мы вышли и подошли к краю канавы, на дне которой лежала груда человеческих костей, останки убитых Тутси. Вокруг нас роились мухи. Солнце безжалостно палило. Я хотела эксгумировать останки погибших, чтобы использовать их в качестве вещественного доказательства в нашем расследовании. Я считала, что мы должны спасти мертвых от той ужасной участи, на которую обрекли их убийцы. Честно говоря, я не могла поверить тому, что правительство до сих пор этого не делало. Во время следующих встреч с генеральным прокурором и министром юстиции (еще до того, как я затронула эту тему), оба они сообщили мне, что эксгумировать останки из канализационных канав не представляется возможным. Мне сказали, что подобные действия могут вызвать волнения в обществе. Эксгумации и погребения уже проведены, и делать что-либо еще нет никакой необходимости. Руанда, сказали мне, смотрит в будущее. Стране нужен покой и гражданское согласие.

В начале февраля 2000 года мы направлялись к месту массовых убийств. Наши машины были окутаны розовой пылью. Кондиционер работал без устали. Через лобовое стекло машины я видела открытый грузовик с руандийскими солдатами. На каждом ухабе они дружно подскакивали вместе с машиной. Через час мы свернули на тенистую проселочную дорогу, по обочинам росли деревья, и их ветки хлестали по боковым окнам машины. Потом мы выехали на прогалину и направились к прямоугольному кирпичному зданию, покрытому проржавевшей металлической крышей. Когда-то это была католическая церковь. В воздухе стоял птичий гомон. Захлопали дверцы машин. Любопытные дети бросили игры и окружили нас. Мы здоровались, объясняли, зачем приехали, задавали вопросы, выслушивали ответы… Визуальные впечатления от этой встречи были настолько сильны, что память моя сохранила только их, а не звуки.

14 апреля 1994 года милиция хуту согнала к церкви Нтарама множество семейств тутси. Людей пригоняли целыми семьями — маленьких детей, матерей и отцов, тетушек и дядюшек, бабушек и прабабушек. Все это происходило здесь, прямо на том месте, где я стояла. Вооруженные бандиты приказали людям сообщить, где скрываются остальные тутси из соседних деревень. Это делалось якобы для того, чтобы обеспечить их защиту. Прибыли новые семьи. Возможно, люди действительно поверили обещаниям безопасности. Но на следующее утро пришли войска. Люди укрылись в церкви, из-за дверей раздавались звуки молитв и пение. В здании находились женщины, дети с игрушками, старики с палками и бутылками воды. На ком-то были очки в белых пластмассовых оправах. Здесь были тарелки и ложки, библии и образы святых. И вдруг на церковь обрушился артиллерийский огонь. Рявкнули минометы, и на пол посыпался кирпич. Сквозь пробоины светило солнце. А потом военные стали швырять в церковь ручные гранаты. Снаряды и осколки убивали всех на своем пути. Двери взломали, и внутрь ворвались мужчины, вооруженные ружьями, дубинками, утыканными гвоздями, мачете и ножами. Французскому журналисту Жану Хатцфельду [13] спустя много лет довелось побеседовать с теми, кто принимал участие в этой резне. Один из них был дьяконом той самой церкви. Он рассказал о том, как страшно кричали люди, когда тяжелые дубинки ломали им кости и проламывали черепа. Другой вспомнил, как на следующий день пробирался через груды трупов, чтобы добить тех, кому удалось выжить в этой мясорубке. Убедившись, что живых не осталось, милиция хуту оставила тела на съедение диким животным, собакам, грызунам и насекомым.

В полной тишине я смотрела на человеческие черепа, сотни черепов, разложенных на наспех сколоченных столах под лучами африканского солнца. У некоторых отсутствовали челюсти, зубы… Тут были черепа взрослых и детей, черепа с молочными зубами… Я видела целые черепа и черепа, раздробленные ударами мачете и дубиной. Я рассматривала их и особенно остро осознавала собственную смертность, и это придавало мне смелости и настойчивости. Я не испытывала ни ужаса, ни отвращения, по крайней мере, на сознательном уровне. Это было печально. Казалось, останки хотят говорить.

Пожилой человек в футболке и покрытых пылью ботинках предложил мне войти в здание церкви. Я медлила. Но он настаивал, и я вошла через тот самый боковой вход, которым воспользовались убийцы. Мне показалось, что я очутилась в пещере. Вокруг меня высились почерневшие стены. В церкви царила полная тишина, от которой закладывало уши. Потребовалась пара минут, чтобы привыкнуть к темноте. А потом я увидела. Напротив входа на кирпичном основании находился алтарь. Весь пол был покрыт человеческими костями и обломками деревянных скамей. Тут были тысячи костей, изломанных, разрубленных, белых. Среди них виднелись клочья выгоревшей ткани… обрывки брюк, рубашек, остатки ботинок, кожаных сандалий и шлепанцев… Я боялась сделать шаг. Я видела женские сумочки… очки в белой оправе… игрушки и бутылки из-под воды… тарелки и ложки… библии… изображения святых… Я не хотела беспокоить покой мертвых, касаться их останков… Человек, который привел меня сюда, рассказал о том, что произошло. Я слушала его, пытаясь не упустить ни слова. Это было не просто место преступления, но прокурорская привычка была сильнее меня. Я хотела точно знать, что здесь произошло, выяснить все подробности, не поддаваясь эмоциям. И тут, возле стены, под моей ногой что-то хрустнуло. Я наступила на одного из них, на одного из этих мертвых, отшатнулась и услышала новый хруст. Под моей ногой хрустнуло ребро или позвонок, хрустнуло, словно крошка… «Господи, это же не просто кость… Господи, как же дешево стоит жизнь человека…» В Лугано убийство одного человека становится предметом полицейского расследования. Полицейские допрашивают свидетелей, собирают отпечатки пальцев. Работают криминалисты, проводят анализ ДНК, папки заполняются бумагами и документами. А тут передо мной лежали тысячи мертвых, имена которых никто и никогда не узнает. Весь пол перед алтарем был устлан костями… Я видела коленные чашечки и бедренные кости… Тут были тысячи убитых, тысячи причин смерти, тысячи терзаний… Их смерть требовала длительного расследования, если бы, конечно, кто-нибудь захотел расследовать это дело… Но никто не хотел…

Я вышла из церкви, и свет показался мне таким ярким, что я зажмурилась. Я вся вспотела, хотя в церкви было прохладнее, чем на улице. Сопровождающий подвел нас к двум мужчинам, которые смотрели на нас. Со мной был переводчик с языка киньяруанда. Этим мужчинам было по 50–60 лет. Один из них рассказал, что во время резни находился в церкви. Он был ранен, потерял сознание, и его завалило трупами. Убийцы прошли мимо. Прошло два или три дня, прежде чем кто-то появился и обнаружил, что он еще дышит. На голове этого человека сохранился шрам от удара мачете. Теперь он жил в хижине в полном одиночестве, без родных, без средств к существованию, без надежды. Он несколько раз повторил, что жалеет о том, что остался в живых. Этот человек сказал, что ему было любопытно посмотреть на прокурора… по крайней мере, так перевел его слова переводчик. Меня охватило чувство вины, точно такое же, как и в те моменты, когда мне салютовали охранники здания трибунала в Аруше. Я почувствовала огромную ответственность перед этими людьми, словно могла принести им мир или хотя бы душевный покой.