Книжный шкаф Кирилла Кобрина

Все вышесказанное – о том, что в провале у современного русского читателя «Истории русского футуризма» виноват не почтенный и глубокоуважаемый автор, а издатель. Как можно было исследование, написанное более тридцати лет назад для американского читателя, спокойно и бестрепетно переложить на отечественный и издать, будто этих самых тридцати с лишним лет не прошло? Издать без основательной вступительной статьи с перечислением того, что за это время было сделано в изучении русского футуризма? Что книга Маркова действительно первая – отсюда все ее достоинства и недостатки? Наконец, как можно было не напечатать биографии и библиографии автора?

В редакционной аннотации читаем: «Издание приурочено к юбилею автора, известного американского слависта и русского поэта, уроженца г. Петрограда 1920 г.» Вот и поздравили – на бегу изданной книгой, с подслеповатым шрифтом, с затертыми иллюстрациями, без справочного и научного аппарата и даже без жизнеописания юбиляра.

Вадим Шершеиевич. Стихотворения и поэмы / Вступ. ст., сост., подгот. текста, примеч. А. А. Кобринского. СПб.: Академический проект, 2000. 368 с.

Футуристу Шершеневичу повезло с издателями неизмеримо больше, нежели «Истории русского футуризма». Изданный в «Малой серии» «Новой библиотеки поэта», более того, открывающий ее, поэт попал в надежные руки – даты жизни указаны, тексты выверены, цитаты проверены. Несколько скомканный финал вводной биографической статьи – не в счет.

Тем очевиднее становится, насколько плохим поэтом был Шершеневич. Я не люблю слово «графомания»; точнее, для меня оно имеет скорее положительное значение – «любовь к письму»; но Шершеневич был именно скверным графоманом. Бесталанный подражатель, он автоматически (и бессознательно, конечно) передразнивал любого крупного и некрупного поэта, который привлекал его внимание. Бездарная обезьяна русской поэзии. Получалось даже не смешно.

Пастернаковское «всю тебя, от гребенок до ног, / Как трагик в провинции драму Шекспирову» он перемешал с вечно орущим ртом Маяковского и выдал невозможное:

В этом «военном знамени» Шершеневич весь, так же как и в изумительной по идиотизму [22] строчке «Оголись, оголтелый мой нож!». Под грязным сиреневым сюртуком эгофутуриста Шершеневич носил большое сердце гимназиста-графомана. Сборники его стихов 1913 года назывались «Романтическая пудра» и «Экстравагантные флаконы».

Девятая книжная полка

Хорхе Луис Борхес. Страсть к Буэнос-Айресу: Произведения 1921–1941 годов / Сост., предисл. и примеч. Б. Дубин. СПб.: Амфора, 2000. 599 с.

В последний раз я был так же удивлен (ошеломлен, восхищен), когда прочел первый том Сирина в «симпозиумском» издании. Юный Набоков предстал там сочинителем религиозных стихов и прозы под Ремизова. Расстояние, пройденное им даже до гениального начального диалога «Машеньки» (помните: «Лев Глево… Лев Глебович?»?), просто устрашает – ничего общего с продукцией пятилетней давности. Но то Набоков. Эволюцию Борхеса проследить, казалось, было невозможно – немыслимо представить себе слепца молодым, тем более зрячим. И вот свершилось. «Каким молчанием отвечал тогда Буэнос-Айрес! Из исполинской глыбы в два миллиона, казалось бы, живых душ не ударяла милосердная струйка даже одной неподдельной строфы, а шесть бед чьей-то затерявшейся гитары были куда ближе к настоящей поэзии, чем выдумки стольких двойников Рубена Дарио или Луиса Карлоса Лопеса, наводнявшие прессу» («За пределами метафор» 1925 г.). Таким утомительно многословным был разве что литератор Вельтман.

Значит, и у Борхеса была эволюция, значит, и он был когда-то молод и молол чепуху. Значение первого тома его сочинений, выпущенного «Амфорой», не только в этом. Теперь можно ответить на вопрос, когда начался настоящий Борхес. По-моему, он начался с эссеистической книги «Земля моей надежды», выпущенной, когда автору было 27 лет. Примерно тогда же вышла и «Машенька», что любопытно, учитывая, что Борхес с Набоковым одногодки.

В книге есть несколько текстов, русскому читателю либо вовсе до сегодняшнего дня не известных, либо разбросанных по случайным публикациям. Борхесовские рецензии – шедевры жанра, отчасти опровергающие самого этого жанра каноны. Среди них – не только общеизвестная «Логическая машина Раймонда Луллия», но и почти не замеченная – на книгу Драуэра «Сабии Ирака и Ирана», которая начинается фразой алмазной твердости и красоты: «За исключением буддизма (который не столько религия или теология, сколько способ обрести спасение), все религии тщетно стараются примирить явное и порой невыносимое несовершенство мира и тезис, или гипотезу, о всемогущем и всеблагом Боге».

Среди моих личных открытий этого тома – «Отрывок о Джойсе», наполовину состоящий из конспекта его же, Борхеса, рассказа «Фунес, чудо памяти» и еще наполовину – из неискренних восторгов по поводу разнообразия стилей «Улисса». В последнем абзаце я насчитал пять слов с «не».

Джеймс Джойс. Уэйк Финнеганов: опыт отрывочного переложения российскою азбукой / Переложение Анри Волохонского. Тверь: Colonna Publications, 2000. 126 C.

Борхесовский «Отрывок о Джойсе» говорит о «Finnegan’s Wake» с преувеличенной пышностью: «они для меня столь же невообразимы, как четвертое измерение Хинтона или никейская Троица». Впрочем, не употреблять избыточные сравнения по поводу этой бесконечно избыточной книги – невозможно. Вряд ли автор этих строк доживет до полного русского перевода безумного и расчетливого творения почти слепого ирландца; тем больше чести написать несколько строк по поводу «опытов отрывочного переложения» его «российскою азбукой».

Полноводное начало этого переложения Анри Волохонского завораживает: «бег реки мимо Евы с Адамом, от белой излучины до изгиба залива просторным пространством возвратных течений приносит нас вспять к замку Хаут и его окрестностям». Несколько похоже на замаскированные прозой гекзаметры Андрея Белого. Или: словно широким жестом обводит автор (переводчик) задрапированной плащом рукой свои владения. Что же, посмотрим. Пейзаж дикий, непонятный.

Главная причина непереводимости «Finnegan’s Wake» на русский – не в языковых причудливостях Джойса, а в совершенно чуждом для отечественного читателя культурно-историческом опыте. «Кончилась война. Уимум уимум! Была ли то Юнити Мур или Эстелла Свифт или Варина Фей или Кварта Кведами? Тоумас, поставь марку оом на дядюшку! Пигмеи, холд оп мед ваши ногеи. Кто, но кто же (второй раз спрашиваю) был тогда бичем для постыдных частей народного Лукализада, о чем не стоит спрашивать, как через столетия по возникновению Хомо Капите Эректус что за цена у Пибодиевой монеты, или, излагая прямо, откуда взялся Херрингтонов белый галстук…» и так далее и тому подобное в том же волшебно-бессмысленном для русского сознания духе. Кто боится Вирджинию Вулф, блин? Девственную Волчицу кто боится, спрашиваю я? Куда летит филомела-птица, почем на невольничьем рынке продают мастерицу, зачем у Кащея облезли ресницы, летит кобылица, летит кобылица. И мнет ковыль.

Анри Волохонский сочинил прелестную абракадабру, веселую и беззаботную, как во времена до натужных стилизаторских романов, сочиненных издательствами «Захаров» и «Ад маргинем».

Что же до 628-страничной чепуховины (в издании «flamingo», серия «Modern Classic», pocketbook), сочиненной бес-, а не пре-подобным богохульником, кельтофобом и язвенником, то тут нужен, быть может, подстрочный перевод (с бесчисленным количеством вариантов) в духе набоковского издания «Онегина» на аглицком. Да у кого есть столько таланта и свободного времени?