Книжный шкаф Кирилла Кобрина

Странные книги издают нынче в Твери.

Сергей Рыженков. речи бормочущего, книга стихотворений. М.: Арго-Риск; Тверь: Колонна, 2000. 56 с.

Воистину. В выходных данных книги Сергея Рыженкова значится «Москва» и издательство (известное своим отважным и бескорыстным литературтрегерством) «Арго-Риск»; перевернешь страницу – а там к златорунному «Арго» добавляется уже известная нам марширующая из города Тверь «Колонна».

Впрочем, назвать книгу Сергея Рыженкова «странной» было бы не совсем верным. На первый взгляд, она – типическая, но есть в этих стихах какая-то тихая новизна, неожиданная интонационная ясность, ехидная усмешка. Нет-нет, не подумайте, что речь идет о стихах столбиками и в рифму, я имею в виду другую «типичность» и другой мэйнстрим, выросший из «второй культуры» баснословных советских времен. Мне трудно нащупать родословную поэзии Рыженкова, но думаю, что фигуры Михаила Еремина, Владимира Эрля, быть может даже Евгения Харитонова – будут в ней не лишними.

Сергей Рыженков – поэт, печатающийся нечасто, я бы сказал, скупо. И «речи бормочущего» отмерены скупо; на самом деле, перед нами – выдержки, отрывки из бормотания (совсем не анонимного, заметьте!), выхваченные почти случайно, почти не глядя, почти автоматически. Поэт – «бормочет», для него самого его бормотание равноценно в любой момент, он бормочет как дышит. Раньше, в романтические времена, поэты пели как дышали. Сейчас поют на MTV.

Если поэту любые моменты его бормотания равноценны, то уж читателю, пардон, нет. Я бы извлек из «речей бормочущего» несколько эпизодов: самому полюбоваться и окружающих порадовать. Цикл «мелочи смерти», посвященный… ну, скажем, смерти Бродского. Стихотворение «1996 февраль», в котором автор демонстрирует удивительный сюжетный трюк:

Отметим в этой корпускуле бормотания:

1. неожиданный перенос в слове «маленькая» – совсем, казалось бы, не обусловленный поэтикой автора: ведь ни размера, ни метра с ритмом здесь быть не может. Это перенос-всхлип, перенос-замирание (как и второй, на слове «состо-ится»), перенос – намек на эмоцию по поводу смерти поэта и, в то же время, намек на самого «броцкого», большого любителя таких переносов, «анжамбманов» (о которых идет речь во втором стихотворении цикла).

2. логику сюжета: поэт (видимо, по гранту, как нынче все почти поэты дышат и бормочут) оказался за границей (из цикла становится ясно – в Англии), живет в доме, хозяйка которого (в лучших традиционных представлениях русских о Западе) сильно загодя, почти как героиня Пруста, планирует визит русскоговорящей знакомой, придавая ему важное ритуальное значение. В заведенный ритуал западного общества врывается вдруг беззаконная комета – поэт, да к тому же русский. Он разрушает светские планы британцев, но не стихами, не приездом, а отъездом в страну мертвых, исчезновением, смертью на другом конце земли. Но ритуал побеждает: вместо визита «большая марго» отправляется на похороны.

Отмечу еще очень точный эпитет: «гражданская: индейцы негры / их тухлый крик» [17] и какой-то волжский, широкий, шапка оземь, размах стихотворения «широкобуеракская».

Владимир Абашев. Пермь как текст. Пермь в русской культуре и литературе XX века. Пермь: Изд-во Пермского ун-та, 2000. 404 с.

Не только в Твери живут тонкие и культурные издатели. Пермь славится ими не в меньшей, если не в большей степени. Издательство Пермского университета выпустило любопытнейшую книгу пермского филолога, историка культуры и издателя Владимира Абашева – «Пермь как текст». Текст получился поучительный.

Моду на так называемую «социальную историю» ввел, кажется, англичанин Тревельян. Моду на «историю повседневности» – французские «анналисты». Великий Бродель составил потрясающее описание родной страны под названием «Что такое Франция?» – один из лучших памятников настоящей любви к родине. «Пермь как текст», абсорбировавшая достижения социокультурной истории, кропотливого знания источников вкупе с новейшими дискурсивными практиками, есть истинный (и непревзойденный, как мне кажется, в русской провинции) памятник любви к родным местам, к родному городу. Патриотизм должен быть именно таковым – просвещенным и талантливым.

Для того чтобы правильно понять эту книгу, надо побывать в Перми. К этому городу можно применить слова, некогда сказанные Николаем I по отношению уже к моему родному Нижнему Новгороду: «Природа сделала все, люди же все испортили». Дикий индустриальный центр в оправе одного из восхитительнейших пейзажей России, город почти без культурно-исторического центра, город с одной из худших в России транспортных сетей. Город, в котором (в отличие от того же Нижнего, да и многих других зрелищно более выигрышных провинциальных центров) культурная жизнь буквально кипит, в котором есть энергия, ощущение совершающейся истории.

Впрочем, и история – в прямом смысле этого слова – в Перми была. И богатейшая. Разворачиванию этой истории в текст, точнее, превращению пермского контекста в пермский текст и посвящена книга Абашева.

Краеведение как наука меня всегда удручало своей принципиальной методологической дикостью, желтой от никотина, взъерошенной бородой записного архивиста, засаленными рукавами его пиджака, кисло-сладким запахом обсыпанного крошкой холостяка. Сочинение Абашева – своего рода альтернативное краеведение, европеец с ноутбуком, обставивший знатоков-автохтонов. Такое краеведение нужно ввести как обязательный предмет в вузах.

Книга состоит из двух частей. Первая («Пермский текст в русской культуре: структура, семантика, эволюция») задает контуры и общие параметры (ширину, глубину, высоту, прочность, материал) пермского историко-культурного мифа. Вторая («Пермский текст русской литературы XX века») демонстрирует важнейшие части этого самого пермского текста. Дочитав до конца, я, кажется, начал догадываться, почему меня всегда бросало в непонятную дрожь, когда в «Детстве Люверс», в самом начале, я читал про огни Мотовилихи: «Зато нипочем нельзя было определить того, что творилось на том берегу, далеко-далеко: у того не было названия и не было отчетливого цвета и точных очертаний; и волнующееся, оно было милым и родным…».

С. Бернен, P. Бернен. Мифологические и религиозные мотивы в европейской живописи 1270–1700 гг. О том, что знали сами художники. СПб.: Гуманитарное агентство «Академический проект», 2000. 300 с.

Борхес был бы без ума от этой книги; при одном, впрочем, условии – если бы не был слеп. Перед нами – столь любезный сердцу автора «Вавилонской библиотеки» жанр – энциклопедия. Главный источник его вдохновения, стилистических особенностей его прозы, даже логики письма. Если бы еще он мог видеть картины, воспроизводящие сюжеты из этой книги!

От Абдалонима до Ясона с золотым руном, минуя Вертумна и Помону, Молоко Мадонны, Монету, найденную во рту рыбы, Смерть Святого Стефана, Эрихтония, читатель, точнее, листатель, этой книги будет бродить среди отборнейших сюжетов западной культуры. Заглянет сюда и прозаик в поисках повествовательных ходов, тем паче – поэт, не постеснявшийся оснастить свои произведения аллегорическим рядом. Не чужим будет здесь композитор, даже архитектор порой забредет. Только, увы, художники, занятые воспроизводством «актуального искусства» на гранты политкорректных фондов, останутся холодны к мифологическим и религиозным мотивам. У них свой Брак в Кане Галилейской – коитус собаки с куликом.