Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Дружба с Гитлером не всегда помогала даже отъявленным нацистам. Таков портрет человека, с благословения которого в первые шесть месяцев войны на большей части Украины погибло ужасной смертью бесчисленное количество евреев и десятки тысяч людей других национальностей.

Сведения о том, что делают немецкие войска с евреями, просочились в город очень быстро — быстрее, чем танки барона Гейра фон Швеппенбурга подошли с севера к предместьям Киева. 12 июля они уже подкатили к последней водной преграде — речке Ирпень, которую воспел Борис Пастернак.

Так что все всё знали.

Корнейчук спас семью отца не только от выселения за терриконы, где нас ждала бы неминуемая смерть. Он спас и от Бабьего Яра, когда из Киева невозможно было выехать обыкновенным людям, да вдобавок лишенцам, и неорганизованным, как некогда выражались, порядком. Обстановка в Киеве целиком контролировалась органами НКВД. Паникеров, то есть тех, кто в обход начальства пытался выбраться из города, ждала печальная участь. Корнейчук сказал Лотте, пряча глаза:

— Ты уедешь вторым или третьим эшелоном — вместе с Академией наук, частью писателей и прочими. Там будет один мягкий вагон. Место нижнее, напротив секретарь Богомольца…

И он назвал эту красивую женщину по имени-отчеству, которое я, к сожалению, забыл.

— Саша с детьми потом догонят тебя. Я позабочусь.

— Где догонят? И как догонят?

— Ты едешь эшелоном, в котором эвакуируют картину Веласкеса. Не капризничай. Первый состав уже сформирован. И не то ушел, не то уйдет завтра. Ты отдаешь себе отчет в том, что происходит?

— Отдаю — и больше, чем ты думаешь.

Несмотря на ужас сложившейся обстановки, рвущихся к Киеву немцев, кажущуюся разумность предложения и уговоры моей матери, Лотта отказалась наотрез.

— Нет, — сказала она. — Или вместе, или никто. Ни я, ни они.

Два-три дня сохранялся статус-кво. Лотта по-прежнему твердила Корнейчуку по телефону:

— Нет, нет и нет. Или вместе, или никто. Я знаю, что делают немцы, не хуже тебя.

— Откуда ты знаешь? — поинтересовалась моя мать. — Но если нельзя всем вместе, то как быть? Шура позаботится о нас. Он не оставит детей в беде. Я ему верю.

— Здесь дело не в вере. Я ему тоже верю. От случая не убережешься. Я не оставлю детей ни за что! Марк на фронте, Котик и Люся в тюрьме. Я детей не оставлю. А если меня захватят немцы — вообрази, что произойдет? Они сдерут с меня заживо шкуру! Жена Корнейчука, да еще еврейка!

— Но я не жена Корнейчука! — сказала мать. — Мы лишенцы и переждем трудные дни у брата Марка.

— Ты, Сашенька, идиотка. Будет так, как я сказала. Или вместе, или никто. И больше ни слова об этом!

Что произойдет с евреями, когда немцы войдут в город, знала вся партийная, административная и военная верхушка. На территории Украины и Белоруссии в первые дни войны солдаты вермахта убивали евреев там, где их обнаруживали. Именно солдаты вермахта. Айнзацкоманды были еще только на подходе. Наводчиками служили мальчишки, дворники и прочие добровольные помощники. Знаменитый «приказ о комиссарах» еще не вошел в действие, а вермахт уже проявлял самостоятельность. Командующий 6-й армией генерал-фельдмаршал Вальтер фон Рейхенау действовал без оглядки. События во Львове неведомыми путями проникли в Киев. Людей убивали сразу, не спрашивая документов. Определяли принадлежность к той или иной национальной группе, так сказать, визуально.

То, что я пишу, — голая, ничем не прикрытая правда. Потом наврали с три короба, а возможно, и больше.

Досадно, но больше сослаться не на кого. Офицер немецкой разведки, сотрудник послевоенного босса Пуллаха генерала Рейнхарда Гелена капитан Вильфрид Карлович Штрик-Штрикфельдт, который, кстати, участвовал в попытке завербовать взятого в плен сына Сталина старшего лейтенанта Якова Джугашвили, капитан Штрик, как ласково его называли русские друзья из окружения генерала Андрея Андреевича Власова, считался признанным специалистом по делам военнопленных. Он, однако, не присутствовал при первом подробном допросе Джугашвили. Беседовали с ним капитан Реушле и майор Гольтерс 18 июля, через день или через два после захвата старшего из братьев Сталиных. Между тем рук капитана Штрика несчастный молодой человек не миновал. «Хорошее, умное лицо со строгими грузинскими чертами. Держал себя выдержанно и корректно… Компромисс между капитализмом и коммунизмом категорически отвергал. Не верил в окончательную победу немцев», — вспоминал позднее капитан Штрик.

Еврейская проблематика, к слову, была предоставлена в допросе довольно объемно. То, что отвечал Яков Джугашвили Реушле и Гольтерсу — отвратительно. Он клеветал на еврейский народ, желая, видимо, угодить немцам. Обвинения, которые бросал Джугашвили в адрес евреев как общности, звучат пошло и ничем не отличаются от расхожих антисемитских штампов. Сын вождя, сам женатый на женщине с фамилией Мельцер, мог бы подыскать иные выражения для своих характеристик, если бы, конечно, захотел. В сбивчивых выражениях он отрицал брак Сталина с сестрой Кагановича — Розой, что соответствовало действительности, утаив, правда, что сын у вождя от этой красивой и неглупой женщины все-таки был и звали его Юрием. Обстоятельства гибели Якова Джугашвили до сих пор остаются загадкой. Факты свидетельствуют, что немцам не удалось его использовать в собственных целях. Во всяком случае, важно одно: если бы сын Сталина относился к «перспективным» военнопленным, то капитан Штрик занялся бы им вплотную. Будущего автора популярной на Западе книги «Против Сталина и Гитлера» приставили к генералу Власову почти с первых недель пребывания командующего 2-й ударной армией и заместителя командующего Волховским фронтом в плену. Власов, как известно, летом 41-го возглавлял переформированную 37-ю армию, защищавшую Киевский укрепрайон, и покидал город одним из последних. Разумеется, к воспоминаниям капитана Штрика нужно относиться с величайшей осторожностью — и не только потому, что он часто теряет объективность и перестает быть летописцем, подгоняя собственные впечатления под факты, изложенные в других источниках. Но личное общение с Власовым при всем при том, безусловно, просвечивает в каждом эпизоде. Кое-что капитан Штрик вуалирует и даже просто утаивает, искажая образы действующих лиц, стремясь их облагородить или во всяком случае нейтрализовать. Сошлюсь лишь на один пример, имеющий прямое отношение к еврейской проблематике. Упоминая о таком участнике событий, как Юрий Жеребков, капитан Штрик избегает, и избегает намеренно, правдивой характеристики хорошо знакомого многим человека, который в Комитете освобождения народов России занимался международными делами. Подлинная сущность Жеребкова выражена в довоенном выступлении перед парижской эмиграцией в Salle Rochefort. Ее профашистская — правая — часть приветствовала этого борца с иудео-большевизмом, призывавшего к геноциду евреев в духе антисемитского издания «Штюрмер» Юлиуса Штрайхера и приложения к нему — нелепой газетенки с ароматным и оригинальным — даже для русского антисемитизма — названием «Жидоед», редактируемой бывшим депутатом Государственной думы Марковым 2-м, братом прославившегося воровскими подвигами поставщика из Курска, нажившегося на лошадином ремонте во время Первой мировой войны.

Вместе с тем многие факты и события, приведенные капитаном Штриком, получили подтверждение в других заслуживающих полного доверия источниках. Капитан Штрик указывает, что единственным человеком из близкого окружения Сталина, сохранившим какие-то черты если не гуманизма, то робкого стремления к исторической справедливости, оказался — совершенно неожиданно — Николай Булганин. Именно со слов Булганина мы узнали о замышлявшейся Сталиным депортации евреев в отдаленные районы Сибири и Дальнего Востока. Есть и другие свидетельства, отчасти выделяющие Булганина из толпы сталинских фаворитов и соратников. После смерти вождя он разделил бремя вывалявшейся в крови и грязи власти с Хрущевым, не препятствовал разоблачению культа личности, обладая абсолютно достоверной информацией о секретной подготовке знаменитого доклада. Молотов, Маленков, Каганович и примкнувший к ним Шепилов не имели точных сведений о замыслах Хрущева, которого считали недалеким человеком и временной фигурой на политическом Олимпе. Учитывая личную закрытость советской политической элиты независимо от возраста, такого рода сведения чрезвычайно редки и имеют неоценимое значение для уяснения подлинной, а не вымышленной истории.