Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

В 1951 году Сталин подвесил на ниточке и самого Корнейчука, напомнив, что никто в империи не должен спать спокойно и быть уверенным в завтрашнем дне. Об этом не любят сейчас вспоминать, пытаясь превратить запуганного человека в демоническую фигуру, едва ли не определявшую политику ВКП(б), а затем КПСС в литературе. Между тем Корнейчук — единственный из бывших любимцев Сталина — схлопотал Постановление ЦК ВКП(б), которое, особенно на Украине, делало неприкасаемого раньше драматурга объектом иногда завуалированной, чаще открытой, но достаточно ожесточенной критики. Речь идет о постановлении по поводу оперы Константина Данькевича «Богдан Хмельницкий», либретто к которой написал по собственной пьесе Корнейчук. В Киеве высочайший отзыв восприняли как гром среди ясного неба. Сталин ничего напрасно не делал. Если учесть судьбу сталинских выдвиженцев и любимцев — таких, как ленинградцы Алексей Кузнецов и Николай Вознесенский, — то неудовольствие вождя могло принять любую форму, в том числе и самую жесткую. В тот самый момент по Киеву поползли слухи о «неарийском» происхождении Корнейчука. Уроженца бедноватого пристанционного села Христиновка исподтишка обвиняли в том, что он еврей и скрывает национальность. Источник слухов обладал двойственной основой. Одна подпитывалась немецкими газетенками образца 41-го года, где разоблачалось прошлое первой жены драматурга, игравшей в теннис и сидевшей одновременно на шее всего украинского народа. Другую основу выявить труднее и нащупать почти невозможно. Но стоит заметить, что слухи в советскую эпоху циркулировали, только если их поддерживала госбезопасность. Значит, тропинка вела к серому зданию на Короленко, 33.

Слухи не имели ничего общего с истиной. Я хорошо помню мать Корнейчука Меланию Федосеевну и дядю — железнодорожного техника Михаила Стецюка — родного брата матери. Признать в них евреев мог только маньяк. У меня сохранилась ксерокопия последнего письма Мелании Федосеевны к «Сашко» и Лотте, которое вполне подтверждает не только ее национальность, но и убедительно раскрывает духовный мир и образ жизни в годы, предшествующие войне, когда сын уже добился признания. Бурные события начала 50-х годов несколько отодвинули проблему национальности на второй план. Вновь слухи вспыхнули при секретаре ЦК КП(б)У Щербицком и достигли апогея в середине 80-х годов. К моменту перестройки уже никто не сомневался, что Корнейчук скрыл подлинную национальность. Теперь становилась понятной и объяснимой подоплека русофильства и отдаленного по времени юношеского юдофильства сына паровозного машиниста, прибывшего в Киев верхом на чужой лошади, чтобы поступить в институт.

В интеллектуальных кругах столицы назревал скандал. Начальство решило положить конец бесконечным разговорам, ироническим усмешкам и литературоведческой растерянности. Что делать с довоенным творчеством Корнейчука? Не вычеркнуть ли «Гибель эскадры», «Платона Кречета» и «Фронт» из театрального репертуара? Слухи о еврействе драматурга сопровождались указанием на то, что «Фронт» во время войны шел в Берлине и Киеве, чему убедительных подтверждений тоже не существовало. Во всяком случае, они мне до сих пор неизвестны. Дело дошло до того, что заведующий отделом рукописей Института литературы имени Тараса Григорьевича Шевченко Национальной Академии наук Украины доктор филологических наук профессор Сергей Анастасьевич Гальченко отправился в Христиновку со специальной целью отыскать на родине Корнейчука все необходимые и неопровержимые свидетельства, подтверждающие неподдельное украинство некогда прославленного драматурга.

— Не очень приятное было занятие, но ничего не поделаешь: пришлось поставить все на свои места, — заметил Сергей Анастасьевич, раскрывая некоторые детали научного поиска.

Только после возвращения Гальченко в Киев слухи утихли. Корнейчук оказался настоящим — щирым — хлопцем, что подтверждали самые различные церковные и гражданские записи.

Кое-что понимающий в драматургии Алексей Арбузов — автор «Моего бедного Марата» и «Счастливых дней несчастливого человека», блистательно поставленных Анатолием Эфросом в театре на Малой Бронной, — однажды сказал в переделкинском саду своей дачи, щелкая секатором и осаживая мой несколько подзадержавшийся с юношеских времен максимализм:

— Не судите о Корнейчуке по послевоенным негодным пьесам или драме «Правда». Их создатель, взятый в плен и раздавленный системой человек, обладал незаурядным талантом. Он цеплялся за жизнь, а жил в эпоху расцвета сталинизма. Не повезло! Как и мне, как и Галичу, как и многим другим. Времена не выбирают — в них живут и умирают! Корнейчук едва ли не единственный из советских драматургов знал настоящие секреты написания пьесы, разумеется, на уровне нашей эпохи. Занавес у него распахивался, звучали две-три незначительные фразы, и действие, довольно напряженное, начинало скользить в заданном направлении и безостановочно к финалу. В молодости он заявил о себе как авангардист и, если бы не попал в эту катавасию, стал бы, я думаю, драматургом мирового класса. В нем талант проявился рано. «Каменный остров», «На грани», «Фиолетовая щука» — пьески слабенькие, юношеские, но в них уже что-то присутствовало, какая-то театральная плотность. В «Гибели эскадры», «Банкире» и особенно в «Платоне Кречете» ощутимы муки способного человека. Эфрос взял «Платона» и правильно сделал. Действие у Корнейчука разворачивалось без сбоев и разрывов. Иное дело — жизненный материал и образы героев, идеология и прочие вещи. Однако «Фронт» и написан неплохо, и вышел вовремя и к месту. Конечно, Сталин заказал пьесу и санкционировал появление вещи, но в ней все-таки что-то билось живое, даже какая-то боль за Горлова чувствовалась. Я не согласен с Василием Гроссманом, который пытался опорочить «Фронт». Никому, кроме Корнейчука, тогда не было под силу создать нечто подобное. Гвоздить немцев — одно, а ударить в той обстановке прямой наводкой по своим, даже при содействии вождя, — совершенно иное. Генералы — люди вооруженные, и многие были озлоблены. Я слышал, что в него стреляли.

Корнейчук был плоть от плоти эпохи. Она его создавала, мяла и терзала. Она и меня жала. Одна критика Абалкина чего стоила! Взял и измазал грязью «Марата». В ЦК пытались утешить: мол, что с Абалкина взять! Это же наш «бедный Абалкин»! Однако меня время не переодевало в различные мундиры, как Корнейчука, и я держался подальше и от Кремля, и от Старой площади. Помню, как я изумился во время войны, увидев фотку в «Правде»: Корнейчук в кителе министерства Молотова читает газету в холле гостиницы «Москва». В русской литературе подобного прецедента не было! Горчаков какой выискался! Бедняга, бедняга! Стал игрушкой в руках Сталина! А если бы шелохнулся, его бы растерзали или убили, как Микитенко. И никакая бы «Диктатура», никакая «Правда» ему бы не помогли. Там у вас многие дельные люди свели счеты с жизнью. Про Хвыльового слышали? И не забудьте, что он жил на Украине, а там всегда существовали специфические условия: если в Москве срезали ногти, то в Киеве рубили пальцы!..

И Арбузов грозно щелкнул секатором, будто подтверждая возможность экзекуции. Тут появилась жена Алексея Николаевича, прервала апологию Корнейчука, и речь пошла о литфондовских проблемах.

Монолог Арбузов произнес в тот день не случайно. В Москве живо обсуждалась постановка Эфросом «Платона Кречета». Кто ругал Анатолия Васильевича, кто относился к поступку с пониманием: мол, во имя благой цели выживал режиссер. Вдобавок Николай Волков в заглавной роли хорош! Старики помнили мхатовский спектакль и утверждали: Волков лучше Добронравова! Куда лучше! И Антоненко, кажется, я не ошибаюсь, Степанову перекрыла.

У Эфроса недавно забрали театр, и он служил очередным режиссером: у Дунаева на Малой Бронной. Быть может, теперь обстоятельства изменятся. Корнейчук все-таки мощная фигура на небосклоне коммунистической культуры. За кулисами одного из первых спектаклей Анатолий Васильевич задумчиво произнес: