Париж в 1814-1848 годах. Повседневная жизнь

Понятно, что церемония приема Гюго в Академию, состоявшаяся 3 июня 1841 года, вызвала настоящий ажиотаж. Билетов распространили в три раза больше, чем мог вместить зал Французского института, так что только пришедшие за три-четыре часа до начала заседания могли быть уверенными, что попадут в зал. Светские дамы, не сумевшие добыть приглашения заранее, высматривали знакомых академиков и пытались привлечь их внимание, но те равнодушно проходили мимо… На заседании присутствовал даже тогдашний наследник престола, старший сын короля Луи-Филиппа герцог Орлеанский с женой и сестрами.

В светской жизни большое место занимали не только заседания Академии (куда академики должны были являться в «униформе» – зеленых мундирах, расшитых пальмовыми ветвями, в треуголке и при шпаге), но и предвыборные мероприятия. Каждый кандидат должен был заручиться согласием как можно большего числа академиков; для этого он совершал так называемые академические визиты: объезжал членов Академии и просил их поддержки. Почти все кандидаты в академики имели покровительниц среди светских дам, и те интриговали, льстили академикам, вдохновляли журналистов на статьи в прессе, расхваливающие их подопечного. Порой они даже вели закулисные переговоры с конкурентками о взаимной поддержке и «обмене» голосами: например, сначала госпожа Рекамье добивалась, чтобы Шатобриан поддержал графа Моле – креатуру графини де Буань; затем, когда Моле был избран, госпожа де Буань просила его проголосовать за философа Балланша – друга и многолетнего поклонника госпожи Рекамье.

Вниманием светского общества пользовалась также Академия моральных и политических наук, основанная в 1795 году, упраздненная Наполеоном и вновь воссозданная в 1832 году. В ней состояли 50 человек, прославившихся на поприще философии, юриспруденции, политической экономии. Злые языки, впрочем, утверждали, что эта новая Академия вызывала интерес публики не столько из-за содержания произносимых там речей, сколько из-за красоты ее непременного секретаря историка Франсуа Минье. Впрочем, свои звездные часы бывали и у этой Академии: одним из них стало заседание 3 марта 1838 года, когда Талейран произнес похвальное слово своему покойному другу дипломату графу Рейнгарду. Талейрану в это время было 84 года; конечно, тогда никто еще не знал, что жить ему осталось всего два месяца, но почти все чувствовали, что это одно из его последних публичных выступлений. Талейран в течение получаса блестяще декламировал свое похвальное слово – как отметили восхищенные очевидцы, «звонким голосом и без очков». В такие дни зал Французского института был полон: «В центре и в боковых ложах не оставалось ни одного праздного места, даже и на bancs reservés [запасных скамьях], кои сберегаются обыкновенно для семейств членов Института или для министров. Когда все места на скамьях были заняты, принуждены были прибегнуть к стульям и к табуретам, коими заставили все промежутки, оставляемые обыкновенно для спасающихся заблаговременно от академической скуки» (А.И. Тургенев).

Рядовые заседания Академии моральных и политических наук проходили (также публично) каждую субботу в полдень. Академики слушали чтение отрывков из готовящихся к печати книг и обсуждали разные философские, исторические и моральные вопросы: от воспитания девочек в Средние века до отмены рабства, от содержания преступников в современных тюрьмах до способов борьбы с пауперизмом – массовым обнищанием вследствие промышленного и торгового обновления.

В Париже собирали многочисленную публику не только заседания этих «гуманитарных» академий, но и заседания Академии наук, где выступали физики, химики и прочие «узкие специалисты». В.М. Строев свидетельствует: «Наука умеет говорить (во Франции) языком массы; зато в заседания Института (Академии наук) ходит столько посетителей, сколько зала вместить может. Если раз заглянешь в Институт, так после уже не пропустишь ни одного заседания. Приятно и усладительно сидеть возле мужей, которых имена знамениты в Европе; любопытно и поучительно слушать их споры и прения, пользоваться результатами их трудов и открытий. Академия сбирается по понедельникам, в здании, ей принадлежащем, у моста Искусств».

По мнению Строева, такая популярность академических заседаний объяснялась тем, что французские ученые (в отличие от русских) не составляли особую касту и «не отделяли себя китайскою стеною от веселой толпы живущих для жизни, а не для науки»: «Парижский ученый работает все утро, иногда с шести до шести часов; зато, отправляясь на обед, он оставляет науку до завтра и становится человеком. Самые знаменитые мужи не гнушаются народными праздниками, бульварными прогулками, сельскими развлечениями. <…> Живя в обществе, между людьми самыми простыми, самыми обыкновенными, они научаются изведывать потребности века, нужды современного общества, и теорию свою прилагают к делу. Зато влияние их на массу прямее; они знают, по опыту, как легче, быстрее пустить новую истину, новое открытие в ход, в дело. <…> Во Франции от столкновения ученых с неучами разговорный язык обогатился терминами науки; можно объяснять любую науку, не прибегая к книжному языку и так, что все будут понимать профессора».

Наряду с «главными» академиями в Париже существовала не входившая в состав Французского института Медицинская академия, образованная 20 декабря 1820 года. Она состояла из трех секций – медицинской, хирургической и фармацевтической – и включала 85 действительных членов, 60 почетных и 30 иностранных ассоциированных членов. Несмотря на столь представительный состав, эта академия была отнюдь не единственным собранием медиков во Франции эпохи Реставрации. Параллельно с нею в Париже действовал еще десяток ассоциаций медиков: Медицинское общество, Общество практической медицины, Медико-филантропическое общество, Анатомическое общество и другие.

Комиссарам полиции вменялось в обязанность присутствовать на всех театральных представлениях. После каждой премьеры они должны были составлять подробный отчет «обо всех пассажах, способных оскорбить общественные приличия, обо всех намеках на обстоятельства политические и прочие, коими люди неблагонадежные могут воспользоваться с дурными намерениями». Комиссары должны были докладывать также «вообще обо всем неподобающем» в костюмах и декорациях. В эпоху Реставрации, например, внимание полиции привлекали случаи, когда сочетание цветов на сцене складывалось в запрещенный Бурбонами триколор. Неблагонадежными могли оказаться самые невинные вещи. Когда в обществе активно обсуждался вопрос об отправке французского экспедиционного корпуса в Испанию, простая фраза, произнесенная со сцены Французского театра, – «народ боится войны» – приобрела оппозиционное звучание. Другой пример: когда вскоре после падения Наполеона мадемуазель Марс вышла на сцену с букетиком фиалок (считавшихся бонапартистским символом), ее освистали; через несколько минут она появилась в белом платье (цвет Бурбонов) – и зал, сменив гнев на милость, приветствовал актрису аплодисментами.

Поскольку в театрах каждый вечер собиралось по несколько сотен человек, эти заведения служили источником постоянного беспокойства для органов охраны порядка. Вблизи главных театральных зданий дежурили пикеты жандармов, которые должны были препятствовать скоплению экипажей, спекуляции театральными билетами, дракам в очередях перед кассами.

В театрах на бульварах публика воспринимала происходящее на сцене очень темпераментно: ревела от ярости при виде козней злодея, стонала от восторга, когда добрые силы побеждали. Иногда страсти, разгоравшиеся в зале, не уступали по накалу тому, что делалось на сцене. Например, в полицейском отчете от 30 марта 1830 года, который приводит Г. Бертье де Совиньи, говорилось: «На первом представлении пьесы под названием “Влюбленный вдовец” партер, недовольный этим зрелищем, в начале второго действия неодобрительными криками потребовал у директора театра “Одеон” прекратить спектакль и начать исполнять вторую пьесу, означенную в афише. Однако не успел директор подчиниться, как, по воле необъяснимой прихоти, те же самые зрители, которые только что недвусмысленным образом требовали прекращения первого спектакля, потребовали его продолжения. В течение полутора часов директор и труппа колебались, а зрители испускали громкие крики, и наконец директор решился покориться вторично и продолжил представление первой пьесы».