Японцы в Японии

Широкое шоссе с наклонными виражами зажато горным массивом и пропастью над узкой прибрежной полоской, тянувшейся вдоль бушующего внизу океана. По асфальтовой глади со свистом проносятся автомобили — маленькие "короны" и "королы", средние "тоёпэты", большие "тоёты", а иногда и "понтиаки", "мерседесы", "мустанги". Многие и впрямь выигрывают в погоне за временем, другие навсегда его для себя останавливают. Но ни бесконечные сообщения об автомобильных катастрофах, ни резко бьющие в глаза дорожные знаки, ни грозные фигуры полицейских (живых и пластиковых), внезапно вырастающие перед водителями на самых опасных участках трассы, — ничто не может противостоять магической силе спидометра. Полулежа в автомобильном кресле, посасывая сигарету и чуть-чуть касаясь перчаткой руля, японец XX века на фантастической скорости гонит машину по шоссе вперед, вперед. И все же иногда приходится притормозить…

Впечатления от поездок по дорогам Японии невольно встают в памяти всякий раз, когда мысленно стараешься представить себе эту страну в целом. Вероятно, это связано с тем, что и сама Япония с ее стремительным ритмом жизни, вытянутыми в узкую цепочку островами, стиснутыми со всех сторон водным массивом, напоминает зажатую по бокам ленту шоссе с бешено мчавшимися по нему автомашинами. За лязгом металла, свистом автомобилей, грохотом техники люди порою как бы отходят на второй план, воспринимаются как нечто второстепенное.

Нередко слышишь: японцы молодцы! Как правило, имеются в виду очередная техническая новинка, мгновенно запущенная в серийное производство, умелое и неожиданное применение чего-то уже известного или просто впечатляющие показатели статистики. А ведь все это результат человеческого труда, творение рук человека, который мучается поиском, дерзает, к тому же поставлен в чрезвычайно сложные и жесткие условия капиталистической конкуренции. В чем же находит он силу, чтобы жить, творить, добиваться успеха? Каков же он, японец наших дней?

И без того тусклый луч солнца, наполовину поглощенный бумажной створкой окна, осветил небольшую, в четыре-пять квадратных метров, комнатку недорогой квартиры. Безукоризненно чистые, с матовым блеском циновки выглядывают лишь по краям комнаты, всю середину которой занял спальный матрац-футон. Неслышный шорох раздвижной стенки, тихий голос на мгновение опустившейся на колени жены: "Пора вставать". Расставшись с теплом постели, стойко выдержав холодное прикосновение пластиковых шлепанцев, с удовольствием пофыркивая, хозяин дома моется, затем завертывается в уютное домашнее кимоно, уже приготовленное за спиной заботливыми руками "канаи". Таксам японец называет свою жену. Буквально это означает — "то, что внутри дома". Из комнаты-кухни аппетитно пахнет рассыпчатым рисом и зеленым чаем. Прихлебывая обжигающую жидкость, с удовольствием похрустывая солеными печеньицами с водорослевой начинкой, глава семьи пробегает глазами свежепахнущие печатной краской страницы газет. Мысли его уже далеко от дома, в конторе. Дела, дела. И вот уже щелкает за ним замок на металлической двери, и через несколько минут он лишь частица бесконечного потока, вливающегося в здание вокзала, чтобы затем растечься по нескольким перронам и постепенно исчезнуть в спешащей череде электричек. Пройдет восемь-десять часов, и тот же нескончаемый поток ринется в обратный путь. Наш знакомый все так же подтянут; только немного медленнее, невольно выдавая усталость, пересечет он Кэйхин и пойдет вверх по булыжнику переулка. Нужно поравняться вон с теми тонко-зелеными, почти прозрачными ветвями ивы недалеко от его дома, чтобы из головы, из нервов ушло все, что связано с огромным серо-металлическим помещением конторы. Вот и его ива. Замедлив шаг, приподняв голову, он привычно любуется причудливыми просветами в плавно свисающей молодой зелени. Еще несколько шагов, лестничных ступеней, и вот уже металлическая дверь его маленького "дома", где можно вновь стать самим собой. Там, в квартире-ракушке, его личный мир, заботливо укрываемый от глаз постороннего.

Придя с работы, он прежде всего облачается в домашнее кимоно, без которого нет для него ощущения дома. В своей национальной одежде японец уже никак не походит на узкоплечего, втиснутого в стандартный европейский костюм современного "сараримэна" [5]. Кимоно делает его как бы выше ростом, превращает в мужественного, полного достоинства данна-сана. Усевшись за низенький столик и опустив ноги в специально устроенное под ним углубление, где в зимнее время установлена печка-хибати с раскаленными углями, он час-другой по крупицам будет впитывать благодатное тепло через ступни уставших и озябших за долгую дорогу домой ног. Иметь хорошо обеспеченный тыл — дом и семью, в которой денно и нощно хлопотала бы заботливая, снисходительная жена… Это мечта, которую вынашивает каждый японец. Но далеко не каждому удается к ней приблизиться. На пути к мечте долгие нелегкие годы борьбы за существование, бесконечная череда дней без домашнего очага, в тоске по тому, что японцы называют "офукуро адзи" — вкус пищи родного материнского дома.

Как проникнуть в тот мир, как постичь душу японца? Ответить на этот вопрос нелегко, даже если в Японии проведены многие годы и ты каждый день исподволь приобщался к привычкам и обычаям японцев. Древние говорили, что время уносит все, меняя имя, наружность, характер. Если брать индивидуума, то, возможно, это и верно. По-видимому, так нельзя сказать в отношении целой нации, иначе не было бы того, что принято считать национальным характером, национальными особенностями. В потоке времени многое гибнет, но остается корень народа, его "крепкое зерно жизни", по выражению Белинского. Вот почему каждый, кто пишет о Японии наших дней, о японцах XX века, вместе с ними оборачивается к их прошлому.

Интерес к японскому киноискусству особенно усилился в шестидесятые годы, когда и в Европе, и у нас в стране широко демонстрировались такие шедевры мирового киноискусства, как "Расёмон", "Голый остров", "Семь самураев". Мне было одинаково интересно и окунуться в далекие самурайские времена, и понаблюдать за реакцией зала. Тогда я еще не предполагал, что пройдет каких-нибудь три года, и показавшаяся столь необычной фигура японского средневекового воина будет чуть ли не ежедневно являться мне с экрана телевизора, всюду встречать меня на огромных рекламных щитах японских кинотеатров. Герой фильма был, видимо, не моложе восемнадцати лет, поскольку высоко подбритые на лбу волосы говорили об уже совершенном обряде гэмпуку: мальчик расстался с отрочеством, отказавшись от пробора посредине головы и двух связанных по бокам пучков волос. Широкие длинные штаны в складку, нарядная шелковая безрукавка, меч и кинжал за туго стянутым поясом. Тренированный, состоящий как бы из одних мускулов торс, мужественная неспешная походка и внезапная рысья резкость прыжка, за которым устрашающий и в то же время невольно привлекающий своеобразной грацией танец, воссоздающий стычку враждующих воинов на узких улочках старого японского города.

Фильм повествовал о печальной судьбе молодого человека из средневекового самурайского сословия: на свою погибель, он имел несчастье влюбиться. Движимый чувством, в трудную для любимой минуту герой продал свое оружие: длинный меч и кинжал. По "кодексу самураев" это навсегда бесчестило юношу. Стечение обстоятельств привело героя фильма к страшному концу — необходимости сделать себе харакири.

Согласно ритуалу обреченный вспарывает себе живот коротким мечом, а ближайший его друг для облегчения страданий рубит ему голову. Герой фильма, расставшись со своим боевым оружием, чтобы спасти от голодной смерти любимую, взамен настоящих мечей приобрел деревянные. В момент страшной церемонии он не смог деревянным мечом разом сделать себе харакири. Окружающие заподозрили несчастного в трусости, процедура затянулась, а бедный юноша, следуя жестокому кодексу своего сословия, все наносил и наносил себе колотые раны. Зал, оцепенев, следил за происходящим на экране. Вот все обагрилось кровью, открылась страшная рваная рана… Нескольких женщин в полуобморочном состоянии поспешно вывели из кинотеатра.