Новая формула Путина. Основы этической политики

Что значит «однополярный момент» с точки зрения геополитики?

Это значит: талассократия (Seapower) одерживает абсолютную победу над теллурократией, и двухполюсный мир превращается в мир однополюсный. С геополитической точки зрения однополюсный мир — это победа «цивилизации Моря» над «цивилизацией Суши» в абсолютном смысле.

Почему это называется «момент»?

Потому что некоторые авторы считали, что теперь однополярная система (однополярная глобализация) станет нормой навсегда, а другие считали, что это временное явление и за однополярным моментом может появиться некая другая система баланса сил в мире — в частности, например, БРИКС: идея создания некоторого равновесного мира, где новые державы выйдут на первый план. Во всяком случае, однополярный момент, который возник с 91-го года (с конца 80-х) — это факт. А вот будет ли он устойчивым или нет — это вопрос открытый.

В 90-е годы большинство экспертов в глобальных геополитических вопросах полагали, что этот однополярный момент является началом однополярной эры. Как американские неоконсерваторы, которые в тот период пришли к власти вместе с администрацией Буша, в частности, но и до нее, провозгласили идею «нового американского века». Сказали, что в XX веке Америка вышла на первые рубежи (это правда), а в XXI веке «неоконсы» сказали: «Это вообще будет веком одной Америки. Ничего другого, кроме Америки, существовать не будет». То есть однополярный момент превратится в однополярную эру.

Однополярный момент — это факт. Однополярная эра — это возможность, то есть возможность продления. «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!», — говорили американские консерваторы. В России правят агенты влияния, марионетки — западная пятая колонна, которая готова поддерживать своих же собственных сепаратистов против своей собственной армии. А это было в 90-е годы, когда первые каналы, принадлежащие Гусинскому, Березовскому, просто поддерживали чеченских сепаратистов, всех остальных сепаратистов против федеральных войск. Когда, например, были репортажи, в которых наши солдаты (это по российскому телевидению) показывались уродами, варварами, а чеченцы (которые выступали против территориальной целостности России) показывались героями, борющимися за свободу, независимость и честь, джигитами и жертвами. По нашему телевидению, не по чеченскому. Чеченского тогда не было.

Был период полного торжества талассократии, когда Андрей Козырев, министр иностранных дел, познакомившись с рассматриваемой здесь геополитической моделью — в газете «День» была опубликована моя первая работа по геополитике, — сказал: «Хорошо, если вы предлагаете такую классификацию, я — атлантист». Говорит министр иностранных дел сухопутной державы — «атлантист». Приблизительно так, как если бы представитель сталинского руководства сказал: «Если вы называете это фашизмом, то я — фашист» (во время войны с Гитлером).

Приблизительно ясно, в каком положении мы были.

Мы находились в оккупации:

• геополитической,

• идеологической

• или ситуации внешнего управления.

Наши конкуренты (носители талассократии) уже праздновали победу, потому что на повестке дня, как писал Бжезинский (теоретик атлантизма, «цивилизации Моря»), стояло расчленение России (об этом он писал в «Великой шахматной доске»), и, соответственно, с геополитической точки зрения все шло к тому, что однополярный момент закрепится навсегда.

Географические потери превратили гигантскую мировую империю в небольшую часть этой империи в лице Российской Федерации. На этом месте возникло пятнадцать независимых государств, которых никогда не существовало (большинства из них) и которые были созданы (предпосылки были отстроены) в советский период, а до этого в имперский период.

Параллельно с этим происходило нарушение двух моментов, социологически сопровождавших все этапы русской истории. Мы говорили о мэппинге, о том, что в геополитической карте, помимо географической карты, есть еще социологическая карта, цивилизационная. И мы на всех этапах замечали под разными идеологиями, в разном формате следующие закономерности: теллурократическая система в геополитической русской истории была связана с двумя факторами на социологическом уровне.

Первый фактор — это мощное самодержавие, то есть авторитаризм, полномочность правителей (единого правителя) и народность и традиционность низших слоев. Вместе они составляли феномен общества жестко вертикального в византийской модели. Был период, когда эта идеология доминировала (в эпоху Московского царства), когда она выступала в археомодернистическом ключе при Романовской империи (особенно послепетровской империи) под западническим облачением. И даже в советское время, когда речь шла о равенстве, коммунизме и социализме (равенстве всех), та же самая модель жесткого правления, вертикали власти (в лице, например, Сталина), с мощным традиционным народом, тоже существовала. Таким образом, это — константа русской истории, являющаяся залогом или социологическим аналогом геополитического пространственного расширения. Вот такая система в социологии доминирует. Она соответствует нашим территориальным успехам, завоеваниям и экспансии.

Какова альтернатива?

Когда альянс царя и масс нарушается усилением промежуточного слоя — элиты или олигархии. Когда олигархия стремится стать между царем и массами, ограничить потенциал царя (сделать его первым среди равных, а не высшей, несопоставимой фигурой) и, соответственно, разделить влияние на народ на несколько отраслей или областей, то есть превратить опять страну в вотчины, которые разрушали русские цари-централизаторы. Это означает (с социологической точки зрения) феномен усиления олигархии. Олигархии во всех смыслах: не только экономической олигархии, но и политической олигархии, потому что олигархия — это власть нескольких. «Олигос» — по-гречески «несколько», «монос» — «один». Олигархия — антитеза не демократии, а монархии.

Демократия возможна только в случае небольших обществ, архаических, потому что, как только мы переходим к большим пространствам, большим массам, то сразу имеем дело с олигархией. К примеру, олигархами становятся народные избранники, депутаты, там, где есть еще влияние масс на выборы, либо просто назначенные сверху. В любом случае, есть тот политический класс, который получает определенную автономию и оппонирует царю, олигархия против монархии.

Что мы видим в 90-е годы в России?

Типичную классическую олигархию. В качестве «олигархов» раньше выступали бояре, потом дворяне, потом при Сталине «ленинская гвардия». Троцкий, конечно, был олигархом. Он пришел на волне революции и ограничивал власть Сталина и его монархические устремления. И точно так же Ельцин, который был номинальным монархом, становится заложником олигархии, которая не просто его окружает, пользуясь его благосклонностью, но и ограничивает, влияет и держит под своим контролем. И одновременно происходит расчленение контроля над различными зонами — региональная олигархия, когда губернаторы или отдельные бандитские кланы просто захватывают власть над целыми территориями, населенными россиянами.

Этническая олигархия в этнических республиках — это просто бандитские кланы, как, например, на Урале. В 90-е годы я приезжал на Урал, и мне говорили, что даже эксперты были распределены между бандами. То есть, не только члены правительства, но даже эксперты, которые комментировали внутреннюю политику: одни принадлежали «центровым», другие — другой группировке (»уралмашевским»). В Екатеринбурге просто не было ни одной точки, ни одного человека, ни одного торгового места, ни одного метра, который не контролировался той или иной бандой. Все: политика, культура, экономика — было расписано строго. Это как раз и есть слабость центральной власти. Даже воры («центровые») устраивали тогда митинги, поскольку приехали какие-то воры «Деда Хасана» из Москвы. Воры устроили такой митинг: «Долой Деда Хасана! Постоим за наши интересы».

На самом деле доходило до такой воровской демократии, когда воры устраивали митинги. Это, конечно, уже никакого отношения к народу не имело. Они просто свистели, и народ выходил на их площадь уже «под ворами». Воры их собирали, организовывали, приписывали.