Булгаков

Автор "Тайны Трех" отмечал: "Человек, даже не знающий, что такое Троица, все-таки живет в Ней, как рыба в воде и птица в воздухе.

Как ни ломает он логику, а подчиняется ей, пока не сошел с ума окончательно: пока мыслит - мыслит троично, ибо троичны основные категории человеческого мышления - пространство и время. Три измерения пространственных: линия, плоскость, тело; три измерения временных: настоящее, прошлое, будущее.

Троичны и все предпосылки нашего опыта. Уже с Демокрита и Лукреция понятие вещества, алз, включает в себя понятие атомов с их взаимным притяжением (+а) и отталкиванием (-а); двумя противоположными началами, соединяющимися в третьем (+-а), именно в том, что мы называем "материей".

Троичен и закон физической полярности: два полюса, анод и катод, замыкаются в электрический ток. По слову Гераклита: "Кормчий всего Молния..." (Fragm., 64). Соединяющая Молния Трех.

Троичен и закон химической реакции, то, что Гёте называл "избирательным сродством" химических тел, Wahlver-wandschaft: два "противоположно-согласных" тела соединяются в третьем.

Троичен и закон жизни органической: внешняя симметричность, двойственность органов (два уха, два глаза, два полушария мозга) и внутреннее единство биологической функции. Или еще глубже: два пола, два полюса и между ними - вечная искра жизни - Гераклитова Молния.

Троична, наконец, и вся мировая Эволюция: два противоположных процесса - Интеграция и Дифференциация - соединяются в единый процесс Эволюции.

Так "трижды светящийся Свет" колет, слепит человеку глаза, а он закрывает их не хочет видеть. Все толкает его в Троицу, как погонщик толкает осла острою палкой-рожном, а человек упирается, прет против рожна.

Хочет остаться сухим в воде и задыхается в воздухе. Рыба забыла, что такое вода, и птица, что такое воздух. Как же им напомнить?

Напоминать о разуме в сумасшедшем доме опасно. Все сумасшедшие в один голос кричат: "Монизм! Монизм!" Но что такое монизм - единство без Триединства, часть без целого? Начинают монизмом, а кончают нигилизмом, потому что троичностью утверждается Дух и Материя, а единичностью, монизмом - только материя: все едино, все бездушно, все - смерть, все ничто. Воля наша к монизму есть скрытая - теперь уже, впрочем, почти не скрытая - воля к ничтожеству.

За двадцать пять веков философии, от Гераклита до нас, никогда никому, кроме нескольких "безумцев", не приходило в голову то, о чем я сейчас говорю. Разве это не чудо из чудес дьявольских? Сколько философских систем - и ни одной троичной (строго говоря, троичность присутствует у современника Мережковского Флоренского, но, как и у автора "Тайны Трех", философия у него не складывается в философскую систему. - Б. С.)! Монизм, дуализм, плюрализм - все, что угодно, только не это. Как будто мысль наша отвращается от этого так же неодолимо, как наша евклидова геометрия - от четвертого измерения, и тело наше - от смерти.

Три - число заклятое. Кто произносит его, хотя бы шепотом, тот ополчает на себя все силы ада, и каменные глыбы наваливаются на него, как подушки, чтобы задушить шепот.

Под "трижды светящим Светом" рычит, скалит зубы, корчится древний Пес, Мефистофель: помнит, что уже раз опалил его этот Свет, и знает, что опалит снова.

И все мы, песьей шерстью обросшие, дети Мефистофеля, корчимся: знаем и мы, что испепелит нас Молния Трех".

В момент грозы в М. и М. соединяются все три мира. Иван Бездомный в сумасшедшем доме видит сон: сцену казни Иешуа, заканчивающуюся грозой. Именно здесь, в "доме скорби", внимает истине, угаданной гениальным Мастером, незадачливый поэт. И со сцены грозы начинает чтение возродившейся из пепла волей Воланда тетради сожженного романа. В тот момент главные герои М. и М. пребывают как бы в трех мирах. Они вернулись в московский мир, но одновременно остаются в потустороннем, ибо находятся во власти сатаны и его свиты. А чтение романа о Понтии Пилате переносит их в ершалаимский мир.

Также и в финале романа гроза предрекает уход Маргариты и Мастера в мир Воланда, где они вновь соприкасаются с Пилатом и Иешуа. А верный пес Банга, сидящий у ног прокуратора в последнем каменном приюте Понтия Пилата, не является ли одновременно скрытым воплощением Мефистофеля-Воланда?

Может быть, "соединяющая Молния Трех" - это и любовь-молния, соединяющая Мастера и Маргариту, и та молния, что сверкает над Ершалаимом в момент смерти Иешуа.

Слова же Мережковского о рыбе, забывшей, что такое вода, скорее всего, вдохновили Булгакова на фразу в знаменитом письме Правительству от 28 марта 1930 г.: "...Если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она (свобода слова. - Б. С.) ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода". Ведь и Мережковский этим образом иллюстрировал отсутствие духовной свободы у современного человечества.

В "Тайне Трех" особое внимание уделено древнеегипетскому богу Осирису и вавилонскому богу Таммузу. В М. и М. Берлиоз в разговоре с Бездомным перед появлением Воланда упоминает "египетского Озириса, благостного бога и сына Неба и Земли" и "финикийского бога Фаммуза", а также "про менее известного грозного бога Вицлипуцли, которого весьма почитали некогда ацтеки в Мексике" и чью фигурку лепили из теста. Во второй книге трилогии Мережковского, "Тайна Запада" (1930), речь идет и об этом ацтекском боге, только назван он несколько иначе - бог Солнца Вицилопохтли, причем описывается кровавое жертвоприношение ему (во время которых и приготовляли фигурки божества из маисовой муки): "Ночью, при свете факелов, жрец, закутанный с головой в черную одежду, вроде монашеской рясы, возводит обреченную жертву по лестнице тэокалла, пирамидного храма, на вершину его с часовенькой бога Солнца Вицилопохтли (Huitzilopochtli), укладывает, связанную по рукам и ногам, на вогнутый жертвенный камень-монолит, так что ноги свешиваются с одной стороны, а голова и руки - с другой, вспарывают грудь кремневым ножом - камень древнее, святее железа, - вынимает из нее еще живое, трепещущее сердце, показывает его Ночному Солнцу - незримому, всезрящему, - сжигает на жертвенном огне, мажет кровью губы свирепого быка и окропляет ею стены храма".

У Булгакова председатель МАССОЛИТа как бы приносится в жертву грозному мексиканскому богу. В пути к роковому трамвайному турникету ему светит закатное, "ночное" солнце в начинающихся сумерках. Гибнет Берлиоз от железа трамвайных колес на каменном жертвеннике - булыжной мостовой, последнее, что он видит, - это "подзлащенная луна". Трамваем несчастному не только отрезало голову, но и изуродовало грудную клетку, в точности как у жертв, приносимых Вицлипуцли. В прозекторской же "помутневшие открытые глаза" мертвого Берлиоза "уже не пугал резчайший свет" искусственного солнца множества тысячесвечовых ламп. Солнца, кстати сказать, рожденного фантазией Булгакова. Ведь так ярко ни одну прозекторскую в мире не освещают.

М. и М. - роман сатирический, философский, а в ершалаимских сценах еще и эпический. Вместе с тем, это роман городской, ставший грандиозным памятником Москве, многие здания и улицы которой в нашем сознании связываются теперь с М. и М. Парадокс, однако, заключается в том, что сам Булгаков так до конца жизни и не смог полюбить Москву, отдавая предпочтение родному Киеву. Это зафиксировано, в частности, в дневниковой записи сестры Булгакова Надежды о встрече с братом 7 января 1940 г., уже во время его смертельной болезни: "Разговор о нелюбви к Москве: даже женские голоса не нравятся (московский контральто)" (видно, автору М. и М. остался по душе специфический южнорусский говор, характерный для Киева его юности). Может быть, поэтому московские пейзажи в романе нарисованы с некоторой иронией, а герои-москвичи - персонажи сатирические или юмористические.

Отметим, что время действия московских сцен М. и М. непосредственно предшествуют одной важной календарной реформе в СССР. В марте 1930 г. традиционная семидневная неделя была заменена на пятидневную, а в ноябре 1931 г. - на шестидневную (пять дней рабочих, шестой - выходной), в связи с чем прежние названия дней были заменены казенно-канцелярскими терминами: "первый день шестидневки", "второй день шестидневки" и т. д. Возврат к прежней семидневной неделе и названиям ее дней произошел только в июне 1940 г. Советская власть стремилась порвать с календарем, тесно связанным с христианской религией, Булгаков же своим романом как бы восстанавливал непрерывность культуры в таком важном измерении человеческого бытия, как время.