Юдаизм. Сахарна

Красную кровь тихого, милого мальчика.

 Русские вообще ничего не чувствуют.

 И русские вообще ничего не думают.

Этот говор несется теперь в еврейских кругах.

Любош вовсе не меня бранит, не Замысловского, которых они все— таки не купили и которые их похвалами «за прогресс» — не обольщены. Нас они, конечно, не ругают в душе, и нас они побаиваются, и основательно побаиваются. Ибо этим господам (говорю о русских), продавшим Россию, мы во всяком случае не уступим и на них пойдем даже при численном отношении 1 на 100. Пойдем и победим. Пойдем не от них, а вместе с ними, и от евреев, — и пыли не останется. Ибо есть слово, наше русское и исстари: «Бог не в силе, а в правде». Это слово не «Моисеева закона» и не из университетских аудиторий. Мы победим, потому что мы чувствуем, что Россия вовсе не «ваша», как уже расписался (наивный) Любош с похвалами: «У нас есть и герои»... Это он пишет о русских моряках, помогавших гибнувшим при пожаре «Volturno». Да, — уж они оборачивают язык куда нужно:

 Моя храбрая армия, — говорит Милюков.

 «Мои» и вообще «наши моряки», — горячится и похваляет моряков Любош.

 Ну, и вообще «наша еврейская Россия», — заключает Гессен.

 Ваша, ваша, господа, Россия!

«Ваша, ваша она... У нас нет отечества!!»

Так торопятся Мережковский и Философов, со своим другом Минским и со своим другом Ропшиным-Савенковым в Париже...

Русский народ угрюмо молчит. Молчит он, — поспешно и, забегая в будущее, обзываемый «шайкою воров, притонодержателей и сутенеров»...

 Народ — раб! — это Мережковский говорит.

 Народ — тупица! — это говорит Философов.

 Народ вообще без будущего! — это резюмирует Милюков как историк русского народа.

«Все — вам!» — кричит согласно русская печать и общество, обращаясь к любезным с ними евреям.

Среди улыбок и поклонов — умерщвленный Ющинский. 13 колотых ранок на голове. И незакрытые веки как будто смотрят с того света...

О, не радуйтесь, евреи... Страшен вам будет Ющинский! Будет он поминаться в ваших летописях. И, может быть, вы назначите праздник, обратный «торжеству Мордохая над Аманом»: день покаяния об убитом мальчике, который был мертв и «мы все думали, что он мертв», но он «совершил дела бо́льшие, чем все живые»... «И победил нас в то время, когда мы уже считали себя непобедимыми».

Мертвый Ющинский победит вас, евреи. И лучше теперь же, заблаговременно, посыпайте пеплом головы и войте свои дикие вои. Потому что необразованный русский народ крови детской вам не уступит. И еще потому, что ясность, моральная ясность детской крови, «взвесила судьбу» нашей «руководящей интеллигенции» и опустила чашу весов с нею — в ад.

Так и будет. Вы радуетесь последними радостями.

В Религиозно-философском обществе... (Письмо в редакцию)

Меня упрекают, и устно, и печатно, отчего я ничего не ответил на обвинения, сыпавшиеся на меня в последнем собрании Религиознофилософского общества и вообще «по делу»...

 Какому?

 Бейлиса.

Но меня интересует жертвоприношение и нисколько не интересует Бейлис, «раб» и «ничто» в процессе, — вилка, которою ткнули в жертвенное мясо. От русских Бейлис не заслуживает каторги преступника, а заслуживает пощечины презрения.

 Почему же не говорили?

 Кому? Где?

Собрались адвокаты, мои «бывшие друзья», и много молодежи, «которая симпатична и сочувствует всему симпатичному». Адвокаты «заверяли честью», что такого изуверства и такой гадости, как человеческие жертвоприношения, у евреев, умеющих носить галстух и надевающих на голову котелок, конечно, — не существует; и самое подозрение, что у них существует это, оскорбляет евреев как нацию и еще больше позорит Россию.

«Вера в эту веру евреев — позорит Россию».

Согласно об этом говорили все, от Мережковского до последнего адвоката.

Но нес на раменах своих связанного Исаака Авраам, что-то понимая в этом, чему-то веря в этом. Как было адвокатам и журналистам объяснить веру Авраама?

Что-то Авраам чувствовал, шагая «шаг» вперед, шагая «два» вперед, все вперед и вперед, — где уже сложил дрова и жертвенник и где он знал, что принесет в жертву сына.

Как объяснить теперешним евреям «в галстухе», что́ знал их отец Авраам? Они, теперешние евреи, они со своим Петражицким, они со своим Левиным, они со своим Кондурушкиным, — отрекаются и позорят имя «отца своего Авраама», говоря: «Мы не такие невежды и дикари, как этот какой— то Авраам. Человекоубийца. Мы же едим только маринованные сардинки».

Хорошо. Но если я понимаю случайно «веру Авраама», то как же я мог бы вплыть в Религиозно-философское собрание и объяснять адвокатам, что они суть адвокаты, но что кроме «адвокатуры» есть и «вера Авраама».

Не мог. Не вмещается. Не было места, не было дыхания. Не было тех, кто мог бы что-нибудь понять. Не было слышания и не было разумения.

«Боже мой, Боже мой, Боже мой!.. Боже отцов наших, Ярослава, Владимира, Святослава... Боже отцов их, Иакова, Исаака, Авраама... Боже отцов наших, Ноя, Адама!..» Дело в Киеве пронизывает всю всемирную историю, это — живой и непрерывный луч, дошедший до XX века от VI века до Р. X....

А вы говорите: «Говорите об этом в Религиозно-философском собрании»... «Ибо адвокаты полны спора и курсистки внимают».

Пусть. Им и говорили, кто должен был говорить. Но «Розанов» все— таки кое-что понимает «в Аврааме». И оскорбил бы «веру свою», «все в себе», если бы стал «защищать Авраама перед адвокатами» или стал «объяснять Авраама адвокатам»...

Ни дыхания, ни земли, ни воздуха...

Нет вод этих для плавания...

Все уже «не понятно» в нашей обстановке и для нашего языка...

Понятно, что «Европа шокирована» и «мы опозорены», но это понятно «Левину» и не понятно «Розанову». Пусть он и пишет.

Просто я все-таки «щука» (меня называли «злодеем» в заседании общества) — и не могу никак вплыть в ту лужицу, что оставляет колесо, проколесив по грязи (публицистический тон речей, публицистическое содержание речей). Хорош я или плох, разумен или не очень разумен, но все-таки, однако, «щука», в «три четверти величиной», и решительно не мог говорить среди «обстановки и людей», где не помещается и «хвост» мой, и никак не может поместиться самая «голова».

И молчал. Очень просто.

* * *

«Шум печати в Европе»... «Тоже и Петражицкий»... Вы думаете, это очень много?.. Но ведь здесь каждый равен каждому, и все измеряется мерою «одного» из 300 пишущих европейских или еврейских перьев, и этот «один» имеет приблизительно «величину Левина». И «голос Европы» есть просто «голос Левина», помноженный на 300, на 400, на 1000. Что́ это?

— Ничего.

Не только «я думаю», что — ничего́, но и решительно всякий понявший скажет, что это «не значит ровно ничего́».

И вот почему еще незачем было говорить в собрании. Мне просто ясно было, что это «ровно ничего не значит» и «не имеет никакой значительности и интереса».

Когда по темным улицам я ехал домой из собрания (довольно далеко), то мелькали в электричестве фонарей там и здесь наши церковки, — наши милые церковки, с позолоченными крестами на них.

Далеко было ехать, и от скуки я закрывал глаза. И тогда в тьме закрытых глаз мне чудилась их страшная синагога на Офицерской, — с этой шапкой на колонне, архитектурным утверждением обрезания (то же повторено на новой, строящейся мечети здесь).

У них — все на «этом» утверждено. — У нас же все держится на терпении и страдании.

«Обескровленные» журналисты

Что́ делать. Была кровь, и выточили ее. А по Библии — «в крови человека душа его». Иезекииль добавляет: «кровью твоею живи». Но как будешь «жить», когда крови нет?