Юдаизм. Сахарна

А все «кунтуш» напортил. «Звычайный кунтуш пана Косцюшко...» Говорят, нет «национальной науки». По крайней мере «польская наука» всегда имеет павлиний хвост и интересна часто только с хвоста, а не с головы.

Наша «кошерная печать»

Какой-то «Любош» (неужели не псевдоним, а фамилия?) пишет в еврейской газете «Речь»: «И в эти дни позора, когда весь культурный мир с таким презрением следит за той вакханалией гнусности, которую патриоты проделывают вокруг Веры Чеберяк», и т. д. и т. д., — «в эти позорные дни, когда русское имя всемирно топчут в грязь Замысловские и Чеберячки, Сикорские и Розмитальские, Розановы и Полищуки, темная рать сыщиков, пристанодержателей, людей прожженной совести и растленных перьев» и т. д. и т. д.

Но, утешает Россию Любош, —

«...пусть Розановы, Чеберячки, Сикорские и Замысловские влачат имя русское по самым смрадным низинам, — есть другая Россия, Россия великих страстотерпцев, славных художников и самоотверженных героев»...

Я знаю, что «Любошу» никогда никто не отвечал, но я отвечу. Однако сперва о «Любоше», или Любеньке: еврей, не очень старый и какой-то наружносальный, как все евреи. Лицо похоже на смазанное ваксой голенище сапога. На похоронах Пергамента, должно быть через посредство кого-то, подошел и представился. Я спросил — «Кто?» Сказали — «Редактор Речи». Тогда еще где-то встретясь, в суде кажется, я спросил любезно: «Отчего ваших статей давно нет в Речи?» Он ответил: «Я больше люблю писать там-то» (и назвал какую-то маленькую газету). Когда я, недоумевая, спросил: «Почему редактор не пишет в своей газете?» Мне ответили: «Потому что он подставной, и его туда не пускают писать» (т.е. плохо пишет, мелкий литератор). Хоть, кажется, отчего же бы не писать в «Речи»? Там ничего крупного нет.

Эти маленькие справки, взятые на улице и, может быть, не во всем точные (кто гоняется за «точностью», говоря о Любоше? хуже действительности ведь не скажешь), — привожу для того, чтобы у читателей лишний раз мелькнуло сознание в голове, какие люди «делают культуру» в России. Теперь оставляю его и говорю частью по адресу «Речи», где пишет все-таки профессор Милюков, и притом профессор русской истории, ученик Ключевского, — и не отвращаются писать литераторы Мережковский и Философов... А главным образом, мне хочется сказать два теплых слова по адресу образованного и читающего русского общества:

Что́ же, господа и милая публика! Евреи совсем разошлись. Разошлись они потому, что ни рука их, ни голос не встречают отражения, препятствия, сопротивления. «Ватное царство», это российское общество, грамотное ее население, — ватное, в котором железная рука еврея, еще вчера купавшаяся в вонючей грязи их «оседлости», сегодня уже размахивается в Петербурге и бьет по щекам старых заслуженных профессоров, членов Государственной Думы, писателей и пр. Несомненно, «Любош» бы назвал и прокурора суда, и председателя суда, — несомненно, он подразумевает и всю юстицию, во главе с г. Щегловитовым, — смешивая все в «одну компанию» с ворами, сутенерами и пристанодержателями.

Публика кланяется. «Хорошо пишет Любош»... «Главное — смело». Хотя кто же и что́ ему сделает, если он не назвал коронных членов суда, а он предусмотрительно не произнес вслух их фамилий. Выходец из «оседлости» хорошо знает полицейские правила.

Вообще «Любош» многое знает. Он знает, что полиция в Киеве вся была к услугам евреев по обнаружению убийства и что она кричала на несчастных родителей убитого мальчика, когда они передали слова сына-ребенка о том, будто он «видел, как Бейлис потащил Ющинского к печи». Что-то странное было и с юстицией: почему-то «расследовала» дело не она, а евреи — сотрудники еврейских газет. Так что не одна публика у нас «ватная», но и администрация в значительной степени «ватная» или «кудельная», — и, хорошо все это зная, «Любош» чувствует себя совсем свободно.

«Этих мерзавцев-русских я могу колотить по морде сколько угодно и отомщу им за века унижения в черте оседлости, где века томились мои благородные предки».

Предки Любоша!..

Я думаю, они действительно были благородны, да и он «ничего себе»: знает, что — еврей, и стоит — за еврейство. Если писать не умеет или пишет грязно, как родильница до омовения в микве, то ведь его недавно выучили писать в правительственной русской гимназии, и сын его будет писать уже гораздо лучше. «Любош» — настоящий человек, ибо имеет 2—3 прямых, простых и настоящих чувства:

 Своих — чти и люби.

 Врагов — бей по морде.

И — исполняет.

Он хорошо видит, что это вообще — покупная и продающаяся страна, эта Россия. Всего в 10 лет, как «народился мир газет», он видит «большинство русских литераторов» пристанодержательствующими у евреев: и «дело Ющинского» обнаружило истину, новую для России, но которую евреи хорошо узнали и проверили в пору «подписи под протестом против кровавого навета». Они уже тогда пощупали почву, по которой в октябре месяце пошли совершенно твердо. Они знают, что в России почти нет неиспуганных людей и мало некорыстных людей. Литератор (высокий гонорар частных профессий) продается лишь немного дороже чиновника «старого порядка», и за генеральский куш можно купить даже «имя». А «мелкота» пойдет и за кой-какую платишку «построчных корреспонденций», и за то, что им пожмут руку с приветом: «Вы, конечно, просвещенный человек и в кровавый навет не верите?» Так как быть названным «просвещенным» — совершенная неожиданность для Кондурушкиных и Пешехоновых, то они чувствуют некоторое сладкое таяние в груди и отвечают: «О, разумеется, я буду писать за Бейлиса».

Но евреи и еврейство учли даже несколько больше. Они пощупали русских на тельце Ющинского, как стекло испытывается на алмаз. Святые страдания Андрюши — что-то единственное в истории и в мире по глубине ужаса и мрака, и вот евреи «попробовали» на этих страданиях сердце Кондурушкина и Пешехонова. Сердце не задрожало. Сердце ничего не сказало уму, воображению и совести Пешехонова и Кондурушкина, — Милюкова, Философова и Мережковского. И тогда евреи, естественно, сказали:

 О, мы свободны!!!

 Теперь-то мы уж свободные и все можем в этой подлой России. Где родители не плачут о детях своих, где брат продает брата и где целое общество готово попирать свежеубитого ребенка, если ему сказать:

 Вы это делаете либерально и просветительно.

«Либерально и просветительно»... Это даже не деньги, которые еще надо предварительно высосать у русских, т.е. потрудиться, — а это просто четверть минуты работы типографского наборщика или приветливая улыбка на ваксенном лице «Любоша».

 Только-то?!

Русское общество молчит. Т. е. счастливо улыбается собственной щедрости.

 И тогда кровь продадите?..

Милюков, Философов, Мережковский, Пешехонов, Кондурушкин счастливо улыбаются.

Евреи повернулись друг к другу:

 Мы — решительно все можем!! Они даже детскую кровь продают, эти милые демократы, эти просвещенные русские... Эти о-т-лич-ные русские!!!

Хотел было начать гневно против Любоша, но не могу. Истина берет верх. Они совершенно правы, Гессен, Любош, Винавер, Марголин, Левин. Если «Вера Чеберячка» все-таки не взяла 40000 за покрытие Бейлиса и (жму ей издали руку, как и всем притонодержателям и сутенерам, но все-таки не убийцам), — и даже потеряла двух детей, отравленных за сопротивление еврейской власти, — то ведь русские литераторы берут всего сотни за такое «обеление» Бейлиса, и даже «имена» берут четверть предложенного ей, да еще берут лишь косвенно, в придачу к «труду» поставления будущих статей. Вообще, как говорилось в старину, они берут «за местишко» при хорошо финансируемой газете, за «право-писать», как есть «право-жительства».

Конечно, Любош мог развернуться. «В России для нас все возможно», — без сомнения, говорят теперь везде по еврейским гостиным, по еврейским залам, по еврейским деловым кабинетам. «Мы несем Пешехонова за голенищем сапога», «Кондурушкин держится за хвостик адвокатского фрака Марголина», а «Философов, Милюков и Мережковский у нас также поставлены прочно, как вообще у нас прочно поставлены и усердно работают Любош и Левин»... «Немножко хлебца и немножко славцы, — и эти бедные русские сыты»... «Они продадут не только знамена свои, не только историю, но... и определенную конкретную кровь мальчика».