Том 15. Дела и речи

Что же касается газет, то я не намерен распространяться на их счет, я не намерен высказывать своего мнения о них, так как для большинства из них это мнение оказалось бы, по-видимому, очень суровым. Вы понимаете, что чем оно более сурово, тем больше у меня оснований умолчать о нем; я не хочу использовать свою возможность нападать на них в то время, когда они лишены возможности защищаться. (Движение в зале.) Я весьма неохотно употребляю выражение «запрещенные газеты»; термин «запрещенные» не кажется мне ни справедливым, ни благоразумным; газеты, выпуск которых приостановлен, — вот те слова, которыми должна была бы пользоваться исполнительная власть. (Министр юстиции знаком выражает согласие.) Я не нападаю в настоящий момент на исполнительную власть, я даю ей совет. Я хотел и хочу остаться в пределах самого умеренного обсуждения вопроса. Умеренное обсуждение — всегда самое полезное обсуждение. (Возглас: «Превосходно!»)

Я мог бы сказать, заметьте, что правительство посягнуло на собственность, на свободу мысли, на свободу личности одного писателя, что этого писателя без объяснения причин девять дней держали в одиночном заключении и одиннадцать дней под арестом. (Движение в зале.)

Повторяю, я не хотел касаться и не коснусь этой стороны вопроса, разжигающей страсти. Я просто хочу получить разъяснение, чтобы по окончании этого заседания газеты могли знать, чего им следует ожидать от властей, управляющих страной.

Я убежден, что разрешить им выходить вновь, строго ограничив их рамками закона, было бы одновременно актом истинной справедливости и разумной политической мерой; справедливость такого решения не требует доказательств; что же касается политической стороны вопроса, то мне кажется очевидным, что газеты, под давлением нынешних обстоятельств, в обстановке осадного положения, сами умерили бы первый взрыв своей свободы. А именно этот взрыв и было бы полезно умерить в интересах общественного спокойствия. Отсрочить момент взрыва — значит сделать его более опасным, вследствие длительности сдерживания. (Движение в зале.) Взвесьте это, господа.

Я обращаюсь к уважаемому генералу Кавеньяку с формальным запросом: пусть он соблаговолит сказать нам, считает ли он, что запрещенные газеты, подчинившись существующим законам, могут немедленно начать выходить, или же они должны, в ожидании нового законодательства, пребывать в своем нынешнем состоянии, не живые и не мертвые, не только ограниченные правилами осадного положения, но и осужденные на смерть диктатурой. (Длительное движение в зале.)

ОСАДНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

2 сентября 1848 года

Прения зашли в такую стадию, что, мне кажется, было бы полезно перенести их продолжение на понедельник. (Возгласы: «Нет! Нет! Говорите! Говорите!») Я полагаю, что Собрание не пожелает закрывать прения до тех пор, пока не выскажутся все. (Возгласы: «Нет! Нет!»)

Я хочу ответить главе исполнительной власти всего лишь одним словом, но мне кажется необходимым перевести вопрос на его истинную почву.

Для того чтобы мы могли здраво обсудить конституцию, необходимы две вещи: свобода Собрания и свобода печати. (Различные выкрики в зале.)

С моей точки зрения, истинная суть вопроса заключается вот в чем: предполагает ли осадное положение отмену свободы печати? Исполнительная власть говорит — да; я говорю — нет. Кто же из нас ошибается? Если Собрание не решится высказаться, нас рассудят история и будущие поколения.

Национальное собрание ввело осадное положение, чтобы облегчить исполнительной власти подавление восстания, и установило законы, чтобы облегчить ей обуздание печати. Когда же исполнительная власть смешивает осадное положение с полной отменой законов, она глубоко заблуждается, и ее следует об этом предупредить. (Голос слева: «Превосходно!»)

Вот что мы должны сказать исполнительной власти.

Национальное собрание намеревалось предотвратить гражданскую войну, но не запретить обмен мнений; оно хотело вырвать оружие из рук людей, но не задушить их совесть. (Одобрительные возгласы слева.)

Чтобы восстановить мир на улицах, вы располагаете осадным положением; чтобы сдержать прессу, у вас имеются трибуналы. Не пользуйтесь же осадным положением для борьбы с прессой; вы применяете не то оружие и, полагая, что защищаете общество, на деле наносите рану свободе. (Движение в зале.)

Вы сражаетесь за священные принципы — за порядок, за семью, за собственность; мы последуем за вами, мы поможем вам в борьбе; но мы хотим, чтобы вы сражались, опираясь на законы.

Голос. Кто — мы?

Виктор Гюго. Мы — все Собрание. (Голоса слева: «Превосходно! Превосходно!»)

Я не могу не напомнить, что различие между осадным положением и отменой существующих законов подчеркивалось неоднократно и было понято и осознано всеми вами.

Осадное положение есть положение вполне определенное и законное — об этом уже говорилось; отмена законов есть положение чудовищное, в которое палата не захочет поставить Францию (движение в зале), в которое великое Собрание никогда не захочет поставить великий народ! (Снова движение в зале.)

Я не могу допустить, чтобы исполнительная власть таким образом трактовала свои полномочия. Что касается меня, я заявляю, что, голосуя за осадное положение, я имел в виду вооружить правительство всеми социальными средствами для защиты порядка; я отдал ему всю ту власть, которой я располагал как депутат; но я не санкционировал диктатуру, но я не отдал на ее произвол свободу мысли, но я не намеревался предоставить ей право цензуры и конфискаций! (Возгласы одобрения на многих скамьях. Возгласы протеста на других.) Цензура и конфискация — вот что в настоящий момент препятствует деятельности органов, призванных выражать общественное мнение. (Возгласы: «Да! Превосходно!») Подобное положение несовместимо с обсуждением конституции. Необходимо, повторяю, чтобы печать была свободна, так как от свободы печати не в меньшей мере, чем от свободы самого Собрания, зависит качество и прочность конституции.

С моей точки зрения, эти два условия неотделимы одно от другого, и я не могу допустить, что Собрание будет в достаточной мере свободным, то есть в достаточной мере осведомленным (восклицания в зале), если рядом с ним не будет свободной печати и если свобода мнений за пределами Собрания не будет освещать своим светом ваши свободные дискуссии.

Я прошу господина председателя совета министров объяснить нам раз навсегда, каким образом он понимает осадное положение (возглас: «Он уже сказал!»); мы должны знать, подразумевает ли господин председатель совета министров под осадным положением отмену законов. Что касается меня, то, признавая осадное положение необходимым, я тотчас же проголосовал бы за его отмену, если бы его трактовали подобным образом; я убежден, что при таком толковании осадного положения вместо преходящей опасности — восстания — пришло бы величайшее несчастье — унижение нации. (Движение в зале.) Пусть продлится осадное положение, но пусть при этом уважают законность — вот чего я требую, вот чего жаждет общество, стремящееся обеспечить порядок, вот чего хочет общественное мнение, стремящееся сохранить свободу. (Голоса: «Голосуйте! Прекратить прения!»)

СМЕРТНАЯ КАЗНЬ

15 сентября 1848 года

Я сожалею, что этот вопрос, быть может самый важный из всех, ставится на обсуждение почти внезапно и застает ораторов неподготовленными.

Что касается меня, я буду немногословен, но слова мои будут исходить из чувства глубокой, издавна сложившейся убежденности.

Вы только что освятили неприкосновенность жилища, мы просим вас освятить неприкосновенность еще более высокую и священную — неприкосновенность человеческой жизни.

Господа, конституция, и в особенности конституция, созданная Францией и для Франции, обязательно должна быть новым шагом по пути цивилизации. Если она не является шагом по пути цивилизации — она ничто. (Возгласы: «Превосходно! Превосходно!»)