Маркс против русской революции

Вывод: взять у поляков на западе все, что возможно, занять их крепости немцами, особенно Познань, под предлогом защиты, предоставить им хозяйничать, посылать их в огонь, пожирать их продукты, кормить их обещаниями Риги и Одессы, а в случае, если бы удалось вовлечь в движение русских, соединиться с ними и вынудить поляков к уступкам» [31].

Вот истинные взгляды на то, как должна творить историю жизнеспособная нация: натравить поляков на Россию, «посылать их в огонь, пожирать их продукты», потом натравить русских на поляков — и властвовать над ними.

И ради этой политической целесообразности Маркс и Энгельс в публичных политических выступлениях гипертрофируют революционные и прогрессивные качества поляков. Вот статья Энгельса 1875 г.: «Польша — не только единственный славянский народ, но и единственный европейский народ, который сражался и сражается как всемирный солдат революции» [32, с. 555]. Вот выступление Энгельса в 1876 г.: «Польша играет совершенно особую роль в истории европейских революций. Любая западная революция, которой не удается увлечь за собой Польшу и обеспечить ей независимость и свободу, осуждена на поражение… Воистину Польша не похожа ни на какую иную страну. В революционном аспекте это краеугольный камень европейского здания: сумеет ли удержаться в Польше революция или реакция, — та или другая окончательно победит и во всей Европе» [33, с. 35-36].

В похвалах революционному героизму поляков Маркс порой теряет чувство меры. Об их стойкости во время событий 1848 г. он выразился так: «Снова польский народ, этот бессмертный рыцарь Европы, заставил монгола отступить» [34, с. 205]. Как это «заставил монгола отступить», если через фразу сам же Маркс сообщает, что «Россия пришла в себя и достаточно собралась с силами, чтобы нанести революции 1848 г. удар в ее последнем убежище»?

Таких заявлений множество. За ними стоит одна главная мысль: «Освобождение Польши равнозначно падению Российской империи». Вот общее заявление Маркса, Энгельса и Лафарга в 1880 г.: «Клич «Да здравствует Польша!» означал сам по себе: смерть Священному союзу, смерть военному деспотизму России, Пруссии и Австрии, смерть монгольскому господству над современным обществом!» [33, с. 248]. При этом противопоставление Польши и России носит исключительно цивилизационный  характер, оно не имеет никакого классового смысла.

Мысль такова: Польша — «часть Европы», чужеродная для азиатской  России. Ее освобождение сразу вытолкнет Россию из Европы и освободит прогрессивные силы Запада от угрозы русского милитаризма. Энгельс пишет: «Как ни развилась Россия со времени Петра Великого, как ни возросло ее влияние в Европе, — все же она по существу оставалась такой же внеевропейской державой, как, например, Турция, вплоть до того момента, когда она овладела Польшей… Что Польшу нельзя умертвить, это она доказала в 1863 г. и доказывает это каждый день. Ее право на самостоятельное существование в семье европейских народов неоспоримо» [35].

Понятно, какую роль сыграли публикации и выступления Маркса и Энгельса по «польскому вопросу» в формировании отношения к России и русским в польском обществе и особенно в польском левом движении. В ХХ веке этот вклад в польскую русофобию стоил и полякам, и русским немало дополнительных страданий. Вот наглядный пример. Юзеф Пилсудский, ставший в 1919 г. диктатором Польши и начавший в 1920 г. войну против Советской России, был революционером и социалистом , руководителем Польской социалистической партии. В 1887 г. он был сослан по тому же делу о подготовке покушения на царя, по которому был казнен брат Ленина Александр Ульянов. Находясь в ссылке в Сибири, он, по его признанию, «вылечился от остатков тогдашнего русского влияния, очистился для западноевропейского влияния». Биографы Пилсудского отмечают, что он был большим поклонником Энгельса и главным пунктом в его политической программе была «глубокая ненависть к России». Вряд ли Энгельс завоевал у него такой авторитет своим трудом «Диалектика природы».

Стремление Маркса и Энгельса придавать «польскому вопросу» во всех его аспектах антироссийское звучание привлекало к ним крайне правых, «махровых» поляков, которые иначе не имели бы никакого шанса приобрести расположение основоположников научного коммунизма. Например, 12 сентября 1863 г. Маркс сообщает Энгельсу о своем новом знакомом: «Мое самое интересное знакомство здесь с полковником Лапинским. Без сомнения, он умнейший из всех поляков, встреченных мной, и кроме того — человек действия. Национальная борьба его не интересует, он знает только расовую борьбу. Он равно ненавидит всех азиатов, к которым причисляет русских, турок, греков, армян и т.д.» [36]. [10]

«Умнейший из поляков» ненавидит русских и греков как азиатов  и считает, что русские и поляки принадлежат к разным расам. Он перечисляет народы, которые ненавидит, и готов вести с ними расовую борьбу, даже национальная борьба его не интересует. И у таких людей Маркс собирал самые нелепые, антинаучные сведения, которые могли хоть как-то послужить для подкрепления антирусских установок. 

Глава 5. Как понимать «пролетарский интернационализм» классиков марксизма? Какие народы достойны существования? 

В 1882 г. Энгельс все еще считал славян смертельным врагом Запада и откровенничал Каутскому: «Вы могли бы спросить меня, неужели я не питаю никакой симпатии к малым славянским народам и обломкам народов, разделенным тремя клиньями, вбитыми в славянство: немецким, мадьярским и турецким? В самом деле — чертовски мало» [20, с. 223].

Он, правда, обещает, что после крушения царизма славянам дадут попробовать свободы, но при этом «убежден, что для большинства австро-венгерских славян достаточно будет шести месяцев независимости, чтобы они стали умолять принять их обратно».

Энгельс постоянно отмечает не классовый, а цивилизационный  характер столкновения 1848 года. Согласно его трактовке, в 1848 г. реакционный Восток, как и во время арабского, монгольского и турецкого нашествий, поднялся против прогрессивного Запада («…против всего европейского развития. А там, где речь шла о спасении последнего, какую роль могли играть несколько таких давно распавшихся и обессиленных национальностей, как австрийские славяне…?»).

При этом даже особо подчеркивается, что речь идет не о классовой борьбе, а о войне народов . Вот, например, Энгельс пишет уже в июне 1849 г.: «Европейская война, народная война , стучится в дверь. Через несколько недель, быть может уже через несколько дней, армии республиканского Запада и порабощенного Востока столкнутся друг с другом на немецкой земле в решающем бою» [37, с. 569]. [11]

Поминать классовые интересы было бы тут вообще неуместно. Какая уж тут классовая борьба, когда даже об отдельной нации не может быть и речи, когда «существует только один вопрос» — интерес Запада как целого (понятно, что чехи, хорваты и т.п. реакционные народы в «Запад» не включаются, так что «Европа» и «Запад» являются у Энгельса понятиями не географическими, а именно цивилизационными). Таким образом, реакционные народы могут географически располагаться и внутри Запада, служа в нем пятой колонной  реакции. Против них большая «революционная» нация должна вести превентивную войну — или до «полного их уничтожения», или до полной их ассимиляции (до «полной утраты их национальных особенностей»).

Вот как он обобщает смысл борьбы славян, проводя аналогию с шотландцами в Англии, бретонцами во Франции и басками в Испании: «Нет ни одной страны в Европе, где в каком-нибудь уголке нельзя было бы найти один или несколько обломков народов, остатков прежнего населения, оттесненных и покоренных нацией, которая позднее стала носительницей исторического развития. Эти остатки нации, безжалостно растоптанной, по выражению Гегеля, ходом истории, эти обломки народов  становятся каждый раз фанатическими носителями контрреволюции и остаются таковыми до момента полного их уничтожения или полной утраты своих национальных особенностей, как и вообще уже самое их существование является протестом против великой исторической революции…