Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Мысль зека поначалу не показалась безумной.

— Давайте я отправлю, — предложила Женя. — Из Томска. Заказным.

— Не смеши! Из Томска не выйдет. Здесь почтовая речка узенькая. Как прочтут, что, мол, депутату Верховного Совета направляется цидула или знаменитому писателю — сразу: хвать! и под увеличительное стекло! Я в школе «Ревизора» читал. Кто там письма перехватывал? Почтмейстер! Забыл фамилию! Не агенты наружного наблюдения Добчинский с Бобчинским Городничего вздрючили, а перлюстрированное письмецо. Почтмейстер — главная персона в этом деле. Рассусоливать долго не станут. Почему отправил не через администрацию?! У нас порядок — через администрацию! Зачем депутата, курвин сын, беспокоишь, писателя отрываешь от работы? Что, у них забот мало? Пиши, как положено, прокурору. От прокурора — шишмаревич под нос с маслом. А сперва оперу поклонись! Потом в надзорную инстанцию обратись. А то сразу — к депутату?

Мы с Женей сидели пораженные, и пораженные вовсе не бюрократической и злобной бесполезностью попытки отправить жалобу, а точной интерпретацией экспозиции гоголевской интриги. Закончивший советскую школу зек из гоголевской комедии ухватил самую для него важную суть. В почтмейстере все дело! В почтмейстере! А как он Добчинского и Бобчинского квалифицирует? Действительно — они ведь агенты наружного наблюдения, филера, сексоты Городничего. Шатаются по городу, принюхиваются, присматриваются и доносят кому следует. Нет, зек — молодчина! Нам и в голову не приходило так расколоть Гоголя! Мы дальше Держиморды не шли. Полиция — ясное дело! Зек под ковер заглянул: что там? Как системка у Сквозник-Дмухановского функционировала? Мысли у меня разбегались в разные стороны. Вот что значит классика! На все времена!

Следующий зековский сюжет потряс еще сильнее.

— Когда я в пересылке маялся в Москве на Красной Пресне, так там во дворе однажды под ветром кострище разожгли — дым, пламя столбом. Ключаря спрашиваем — чего жгут? И сами-то не сгорим? Он посмеялся, правда втихаря, и шепнул: письма Сталину! Сначала собирали в кабинете помощника начальника конвоя. И дособирались — сидеть в кабинете стало тесно. Конвой формирует, а ноги протянуть негде: мешки мешают. За годы накопилось! Ну и пожгли их.

Я не поверил:

— Ну врешь, Злой. Признайся, что разыгрываешь нас. У Сталина секретариат. Они жалобы в разные места направляют. Моя мать писала Сталину.

— Получила ответ?

— Мы из Донбасса уехали, не дождались.

— Вот и умненько поступили. Иначе и вас бы сцапали. Мать в ОЛЖИР, тебя в детдом. Я тебя сразу разнял — твой отец сидел, и похоже, что у твоей зазнобы — тоже. Иначе чего бы это вы сюда таскались и пельменями нас за милую душу кормили? Ну что варежки отвесили — не ожидали? Думали, раз черный зек, значит, необразованное фуфло и заправить ему что хочешь можно? Нет, братцы, благотворительность — она тоже свой корешок имеет, и среди черных зеков — рабов социализма — народ ушлый попадается, которого на мякине не проведешь и на кривой козе не объедешь! Я из Томска отправлять не хочу. Риск большой, шансы мизерные, что дойдет.

— Если в Москве сдать на почтамт — дойдет? — спросил я.

— Дойти-то по гражданке наверняка дойдет, но, во-первых, как до Москвы добраться, а во-вторых, во вторую рубашку заложить надо. Там тоже люди не дремлют, сразу учуют подозрительный конверт. Таким образом, верный человек нужен, чтобы адрес переписал и во вторую рубашку вложил, а на свежем конверте условный адрес дал, которого и в помине нет. Тут опытный человек нужен.

— Я скоро в Москву поеду и могу отнести на Центральный телеграф. Он на улице Горького. Написать адрес — чего проще! — пообещал я.

Внезапно от какого-то сердечного толчка повернулся к Жене и увидел, что она смотрит прямо перед собой с каким-то ужасно тоскливым выражением лица.

— Письма надо прятать по-шпионски. Зашить лучше в воротник пиджака или куртки. Они до воротника редко добираются. Когда шмонают — спешат, возле карманов щупают, полы мнут, штаны, ботинки проверяют. Это точно, без обмана. Им тягомотина со шмоном тоже обрыдла — дальше некуда!

— Давайте я зашью. Я могу, — тихо и обреченно предложила Женя.

— Кто ваш депутат? — спросил я.

— Да никто! Нет у нас депутатов. Разным начальникам жалобы шлем. Кому сподручнее! Один интеллигентик, — и зек посмотрел на меня в упор, — жиденок: Эренбургу в жилетку поплакал — мол, так и так, семья погибла от рук фашистов, сижу безвинно, по пересылкам измотали, следдело в Нарым никак не пришлют, туберкулез кость сглодал, в могилу не сегодня завтра лягу. Спасите! Пусть дело направят на новое доследование. Через вольную командированную отправил. Вольная согласилась, и на тебе: через шесть месяцев — запрос. Где материалы, где следдело? Вот тебе и Эренбург! Может, потому откликнулся, что просил жиденок? Они своих откуда хочешь вытянут. Прикидываю я: так и мне попробовать, прикидывал и мой кореш…

— Жиденок тоже? — спросил я вяло и зло.

— Нет, как раз не жиденок, а татарин или калмык — черт их разберет! И опять Эренбургу настрочил. Отнес в администрацию, опер его нагаем перетянул, и от ворот поворот. Искать ему теперь другой случай. Да я его обойду. У нас многие к Эренбургу мечтают достучаться.

— Почему именно к Эренбургу? — поинтересовался я. — Что он — Бог?

— Бог не Бог, а со Сталиным вась-вась! Сталин ему ни в чем не отказывает. Ну ни в чем, что ни попросит.

Легенду о том, что Эренбург находится в каких-то особых отношениях со Сталиным и что вождь ему ни в чем не отказывает, я слышал не раз от вполне благопристойных людей. К Эренбургу обращались или собирались обратиться десятки страждущих, с которыми я общался. Моя мать, когда посадили отца, сочинила и отослала просьбу Сталину, но, не дождавшись ответа, убежала к сестре в Киев. В Киеве, уже после войны, ей кто-то посоветовал написать Эренбургу насчет жилплощади, но она постеснялась. Город лежит в развалинах, и нечего плакаться и требовать полагающихся семье военнослужащего льгот. Ни на одного советского писателя так не надеялись, как на Эренбурга.

— Если у тебя начнутся сложности с университетом, я дойду до Эренбурга. Он знаменитый писатель, он должен вмешаться. Тем более что ты собираешься на филологический. У тебя способности. Насчет квартиры я не отважилась: все-таки шкурные интересы, а тут дело святое: университет!

О Сталине как о защитнике униженных, оскорбленных и несправедливо осужденных она больше не вспоминала.

На обратном пути домой Женя задумчиво произнесла:

— Вот какова судьба наших надежд.

Я не понял тогда, что она имела в виду.

В качестве печального примера стоит здесь привести небольшой фрагмент из пастернаковской недописанной пьесы «Этот свет», убедительно подтверждающий не столько надуманность происходящего, сколько легковесность и примитивизм в исполнении.

Груня Фридрих натолкнулась за сараем на больного или раненого немецкого офицера. Она сообщает о находке односельчанину Дудорову и просит помочь ей. Дудоров человек благородных крестьянских кровей, нетороплив в решениях и весьма осмотрителен в действиях.

Серьезность и вообще качество подобных реплик, обрисованную ими ситуацию не хочется обсуждать. Тем не менее в них, в этих репликах, содержится зерно образа. Именно то, чем гордится автор. Именно то, на что он обратил внимание во время вероломного нашествия. Но далее, далее!