Там, где Тянь-Шаньские горы

К счастью, это оказался не «конь», а «конёк–горбунок»! Когда были расчищены мелколесье и заросли, с помощью тракторной тяги были убраны несколько распластанных на земле полусгнивших вековых деревьев я, как в джунглях, пробился к крутому берегу лесного ручья и ахнул: передо мной открылся замечательный вид на живописную пойму. Стало ясно — моей душе здесь будет комфортно!

Между тем, едва притронувшись к закуске, Кузьмич продолжал:

— Теперь тут большинство такие, как вы — приезжие, а я родился в этой деревне. Отец до войны был председателем колхоза. Родительский дом напротив, он принадлежит младшему брату.

Братья не дружили и наверно поэтому, младший в деревне почти не появлялся. Старый бревенчатый бесхозный дом с протекающей крышей ветшал на глазах, превращаясь в «графские развалины».

— Теперь все поля берёзой заросли, а раньше было строго, — продолжал Кузьмич, — за мешок травы, а… — и он безнадёжно махнул рукой.

— В деревне было более семидесяти дворов и начальная школа. В аккурат на этом месте стоял колхозный амбар, рядом — кузня. В сорок первом отец ушёл на войну и пропал без вести. Осенью, в конце октября пришли немцы — мы с братом пацанами были. Пробыли они здесь почти два месяца.

Во второй половине декабря началось наступление наших войск под Москвой. Во время бомбёжки немецких позиций на деревню упало несколько авиабомб — два дома сгорело. Наши войска наступали из–за Оки. Немцев как ветром сдуло! Давай выпьем за это! — предложил Кузьмич, и мы дружно чокнулись.

— В семидесятые годы деревню разорили — неперспективной признали! Сейчас от неё три старых дома и осталось! Мы ведь не Прибалтика! Там, говорят, ни один хутор не тронули! Ты, по слухам из Средней Азии будешь, там–то как было?

На минуту, я ушел в свои мысли — Кузьмич задел больную для меня тему, образно выражаясь «наступил на больной мозоль». Действительно, по России как Мамай прошел! В отличие от других союзных республик, здесь, местные партийные органы действовали по принципу: «Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибёт».

Эту пробную хитрую диверсию с «неперспективными деревнями» провернули не ради экономии бюджетных средств, а против русского Мира. Тогда трудно было предположить, что это был пробный камень и что команда Ельцина в 90‑е годы окончательно «добьёт» русскую деревню.

— Как там было? В то время когда вас в очередной раз «раскулачивали» и гнали с насиженных мест — там было всё наоборот! Все кишлаки, даже в диких горах электрифицировали, проложили хорошие дороги, построили школы, дома культуры и быта, обеспечили медициной, а потом в газетах публиковали списки всё новых и новых матерей–героинь!

— Это ж надо! А нас значит неперспективными признали! — по своему сделал вывод Кузьмич.

Слегка захмелев, Кузьмич перешел к другой теме:

— В сорок девятом меня в армию призвали, попал на Северный флот. Служил на крейсере. Летом, на пятом году службы, мы стояли на рейде, и вдруг среди моряков прошёл слух, что на корабле работает Особый отдел флота — вызывают, беседуют. Всем стало не по себе: что выясняют, что ищут?

Пришла моя очередь. Рассыльный передал приказ — явиться в каюту замполита. Явился. Офицер — особист предложил сесть. Перед ним лежала папка, я сообразил — моё личное дело.

— Василий! — обратился он ко мне.

— Служба у тебя проходит нормально, командиры довольны! Я ознакомился с твоим личным делом, оказывается, мы с тобой земляки, я ведь тоже калужанин!

— Меня это немного успокоило, земляк всё–таки!

— Скажу тебе, Василий, доверительно! — продолжал особист. — Вашему кораблю предстоит дружественный визит в Норвегию, а это — капиталистическая страна! Понимаешь, какая ответственность ложится на всех нас? Команда должна состоять из надёжных моряков, преданных партии и Родине, каждый должен отвечать высокому званию советского человека! Мы, Василий Кузьмич должны избавиться от всех неблагонадёжных моряков, и долг таких, как ты, помочь нам в этом! Давай поговорим откровенно, как земляки!» — предложил особист.

— Поговорили… Он задумался, тяжело вздохнул, отрешенно плеснул себе и выпил.

— Ну, а потом началось — перетрясли всю команду! Друга моего тоже… Так больше и не свиделись!

Кузьмич разволновался, достал носовой платок и громко высморкался.

Я понятия не имел, что ожидало «неблагонадёжных» моряков в начале пятидесятых годов, но попытался успокоить Кузьмича предположением, что ничего страшного с ними не случилось и всё ограничилось переводом их на другие корабли.

Справившись с волнением гость продолжал:

— В акваторию норвежского порта мы пришли утром. На борт поднялись лоцман и переводчик. Ошвартовались без проблем. На юте нас выстроили для последнего инструктажа. Жителям города предоставлялась возможность посетить корабль, а для личного состава в сопровождении офицеров планировались экскурсии в город.

В течение дня корабль посетили: посол нашей страны и мэр города, командующий ВМС Норвегии. Вечером того же дня наши офицеры во главе с командиром корабля нанесли ответные визиты.

Все последующие дни команда была в парадной форме. Офицеры в чёрных брюках, белых кителях и фуражках, на левом боку — кортики. Моряки в чёрных брюках, белых форменках и бескозырках.

На другой день с первой группой матросов я побывал в городе. Нам объяснили, что норвежцы — потомки древних викингов. Мне это ни о чём не говорило, но люди живут культурно: интересные здания, черепичные крыши, улицы вымощены камнем, кругом чистота.

Из города мы вернулись к обеду. Экипаж корабля принимал гостей — местных жителей. На палубе играл духовой оркестр, обстановка и настроение были праздничными.

И тут мне запомнился такой случай! Два молодых человека, поддерживая под руки ветхую старушку, поднялись на палубу. К ним подошёл дежурный офицер, и старушка с сильным акцентом, на русском языке, пояснила о том, что она русская дворянка, которая была вынуждена эмигрировать из России во время революции. Слух об этом разошелся быстро, её обступили. Она обратилась со странной просьбой:

— Прошу вас, дайте мне русского хлеба!

Её желание с готовностью исполнили. Хлеб на корабле выпекался отменный! Принесли бумажный пакет со свежеиспеченным чёрным хлебом. Дрожащими руками она вынула одну из буханок, приблизила к лицу и глубоко вдохнула запах хлеба. По щекам потекли слёзы…

— Спасибо! Храни вас Бог! — тихо произнесла она, перекрестила окружающих и, молодые люди бережно повели её обратно.

— В тот день я и познакомился с ней!

— С кем «с ней»? — тут же отреагировала жена.

— С норвежкой, на которую ты очень похожа! — неожиданно выдал Кузьмич.

— Я ведь ещё из–за этого давно собирался зайти к вам! Как только увидел тебя, — обратился он к жене, — всё опять нахлынуло и не даёт покоя!

— Это уже интересно! — и я разлил водку по рюмкам.

То–то мне жена говорила, что Кузьмич на неё смотрит как–то странно, при удобном случае пытается заговорить, а я над ней подшучивал:

— Поклонник проявляет активность!

Кузьмич продолжал:

— Она пришла на корабль одна, стояла растерянная с букетиком цветов. Русые волосы, белое платье окантовкой национальным орнаментом, вся аккуратненькая, как точёная! В деревне таких не было.

Ноги сами понесли к ней. Подошёл, встал навытяжку, поздоровался, ткнул себя в грудь и представился:

— Василий! Можно Вася!

— Ту мон (Доброе утро), Васья! — ответила она, робко улыбнулась и протянула цветы, с которыми я не знал, что делать.

Девушка показала на себя и произнесла:

«Анна!»

— Надо же, русское имя! — мелькнуло у меня. Широким жестом, на правах хозяина, я пригласил её ознакомиться с кораблём. Водил, показывал, что–то объяснял; в ответ она одобрительно кивала головой:

— Я, Васья! Я!

Вечером узнал: «я» обозначало «да».

Экскурсия закончилась на баке. Я был свободен от вахты. Мы любовались панорамой города и морем, над нами кружили чайки. Этим чудесным, солнечным днём Анна была необыкновенно хороша — и, прежде всего, какой–то внутренней красотой, которая угадывалась в ней. Она странным образом действовала на меня. Моя душа простого, грубого, деревенского парня была охвачена ранее не известным, светлым и чистым чувством и всё вокруг было прекрасно!