Русская жизнь. Захолустье (ноябрь 2007)

У меня не было такого представления, но у Петра Бернгардовича и у Семена Людвиговича была боязнь грядущих событий, которые они предчувствовали. Это была необузданная, страшная, распущенная, вшивая, серая масса. Россия принимала такой облик. Это было что-то страшное. Мы уже себя чувствовали изгнанниками, еще не будучи таковыми. Наше время уже ушло. Те, к кому стремилось интеллигентное общество - земцы, ученые, профессора - к какой-то новой, обновленной России, это лопнуло, этого больше не было. Чувствовалось, что хозяевами положения уже стали крестьяне, и даже не крестьяне, а крестьяне в солдатской форме. Это было самое страшное. Отчего, собственно, и удалась эта революция - крестьянство было вооружено.

- А какие у вас воспоминания связаны с Временным правительством? Что о нем говорили сразу после Февральской революции? Как воспринимали в вашем кругу появление новой власти?

- С огромными надеждами, которые развеивались с каждым днем. Как чудно сказал Милюков, во главе Временного правительства встал Львов, толстовец и почти святой человек, который не только не мог бороться с революцией, но палец о палец не мог ударить, чтобы совершить какой-нибудь акт насилия. Ведь самое страшное, что произошло с нашей стороны, это арест большевиков…

- Это после июльского восстания?

- Да, мы жили в Финляндии, и рядом с нами жил наш приятель Михаил Михайлович Исаев, адвокат. О его настроениях мы тогда не знали, но нас, например, удивило, что он часто навещал в тюрьме Коллонтай с букетом цветов. Еще нас, например, очень удивляло, что Временному правительству даже в голову не приходило, что совершенно необходимо уничтожить эту группу большевиков, хотя бы просто расстрелять, само это намерение воспринималось как величайший акт злодеяния. Поэтому те господа посидели немного, потом их выпустили, и они стали хозяевами положения. А потом, как я узнала много позднее, Михаил Михайлович Исаев стал одним из крупных большевистских деятелей.

- Звучала ли в вашем кругу критика Временного правительства?

- Все чувствовали, что русская интеллигенция не подготовлена для того, чтобы управлять такой большой страной, как Россия. У нее даже не было той подготовки, которая была у старой русской бюрократии. Это все понимали. Петр Бернгардович Струве и Милюков быстро вышли из Временного правительства, потому что они чувствовали, что не готовы управлять государством. И оказалось, что старая бюрократия была снесена, новую не нашли, и на смену им, в свое время, появились эти господа большевики.

- Вы во время февраля жили в Петрограде и продолжали жить там же в течение весны и лета 17-го года?

- Да. А потом Временное правительство предложило моему мужу открыть историко-философский факультет в Саратове и стать деканом. Так как время было уже очень трудное, нелегко было прокормить детей, нужны были уже какие-то героические усилия, чтобы содержать семью в нормальных условиях, он согласился на это предложение. Тем более что Саратов - мой родной город. В октябре 17-го года мы переехали в Саратов, где провели четыре года - до сентября 1921-го.

- А вот интересно, называлась ли в то время революция этим словом?

- Да, конечно. Как она могла иначе называться? Это была настоящая революция, огромная революция. Романовский дом, который царствовал триста с лишним лет, быт сброшен с невероятной легкостью, Россия стояла на краю бездны. И всякий умный человек понимал, что это бездна, но, вероятно, не отдавал себе отчета, что это может продолжаться пятьдесят лет, все углубляясь. В этом никто себе не отдавал отчета, никто не был пророком, никто.

- Октябрьская революция застала вас в Саратове?

- Да. Никакого восстания в Саратове не было. Это как-то, по-видимому, путем декретов, какого-то внутреннего большевистского самоуправления было произведено. Но было просто восстание населения, которым руководили эсеры или меньшевики, оно продолжалось сутки. Были баррикады, были выстрелы, были раненые,на стороне социалистов-революционеров участвовал мой брат и пришел потом страшно огорченный, оттого что победили большевики. И я сама, еще не наученная никаким горьким опытом, выйдя на улицу утром, наблюдала толпу человек в двадцать, которая шла с винтовками - все страшно мрачные, и у меня хватило наивности или глупости спросить, чья взяла. Они посмотрели на меня очень зло и ни слова мне не ответили. И из этого я поняла, что взяла не наша сторона, а они. Тогда я впервые поняла, что господами положения стали большевики.

- А как начала меняться жизнь в Саратове?

- Очень быстро. Жизнь петербургская и провинциальная - это огромная разница. Там были только медики, был медицинский факультет, и люди, которые жили там по многу лет, это провинциальное хлебосольство, невероятное обилие продуктов, всего, чего хотите. Так что мы катались как сыр в масле этот год, зиму, вернее. Семен Людвигович привез с собой из Петербурга целую группу, человек 15-20 профессоров, которые теперь в России либо стали академиками, либо поумирали в лагерях, как Леонид Наумович Юровский, финансист и наш большой друг. Еще Семен Людвигович привез с собой Виктора Максимовича Жирмунского, знаменитого германиста.

Потом был такой молодой ученый-филолог Максим Романович Фасмер, русский немец, который потом получил кафедру при Берлинском университете.

Много имен могу назвать. Николай Васильевич Болдырев, юрист, брат Дмитрия Васильевича Болдырева, который воевал у Колчака.

- И вся эта группа приехала в Саратов специально для того, чтобы организовать историко-философский факультет?

- Да. Семен Людвигович открыл факультет, и он просуществовал зиму 17-го, 18-й, 19-й, 20-й и 21-й год. Первый год был блестящий, в смысле внешних условий. Квартиру мы там получили в доме, который прежде принадлежал лютеранскому обществу, где собирались на балы и на всякие вечеринки. Из этой квартиры, в которой был большой зал, большие комнаты, мы сделали с помощью мастеров и плотников чудное жилище. Одним словом, устроились все замечательно. И все профессора наняли себе частные квартиры, и жили очень хорошо.

Но это была только иллюзия первых 2-3 месяцев. Когда мы уезжали из Петербурга, мы уже ехали не совсем благополучно, потому что все было наполнено солдатами. Возникло неприятное ощущение, что вы уже не дома, а в плену у кого-то очень страшного.

17- 18-й годы, до весны 18-го, прошли благополучно. И мы все той же компанией переехали на дачу под Саратовом. Но тут уже начались большие сложности с провиантом. Было ужасно трудно доставать провизию, приходилось бегать по всяким деревням, и прислуга, которую я привезла из Петербурга, должна была ходить по всяким бабам-крестьянкам, просить молока. Осенью, когда мы вернулись в Саратов, началось совсем трагичное время. Сразу пришли комиссары и заявили, что в таких квартирах теперь жить не полагается, и вселили в нашу квартиру семью профессора Николая Васильевича Болдырева -его жену и его сына, потом профессора греческого и латыни, Софью Владимировну Меликову, которая потом вышла замуж за академика Толстого, судьбы ее я не знаю. Население нашей квартиры оказалось больше на пять человек.

И тут уже начались ужасные трудности. Есть было нечего, отапливать квартиру тоже было трудно. Все это легло на нас, не было уже никаких консьержей, никаких сторожей. Жена Николая Васильевича Болдырева взяла на себя обучение детей, я же взяла на себя хозяйство - находить продукты и кормить всю эту огромную семью. Присоединился еще приятель моего мужа, профессор естественных наук Елпатьевский, племянник писателя Сергея Яковлевича Елпатьевского, со своим сыном и дочерью. За стол садилось 12-15 человек, подавали обычно тухлую селедку и картошку. Наконец в эту зиму дело дошло до того, что часто возникал вопрос, чем кормить. Наверху, в том же доме, умирал мой отец от паралича, и сестра моя получала карточки для больного. Часто по этим карточкам она получала спички и орехи. К Новому году я где-то спрятала кусок соленой рыбы, приправила его мерзлой морковкой и отнесла папе наверх, он был страшно рад.